Век Филарета

И вновь дорога. И вновь постукивают лошадки копытами по ещё не пыльной дороге, редкие прохожие сдирают с головы шапки и низко кланяются. Управляющий имением московского генерал-губернатора, князя Дмитрия Владимировича Голицына, специально нашёл высокопреосвященного, чтобы пригласить отдохнуть, но владыка отказался. Он не устал, напротив, дорога будто прибавляла ему сил.

Из консисторской папки он достал недочитанную записку викария: «...из подаваемых ежегодно в консисторию ведомостей с прискорбием примечается, что зело многие в пастве или по нерадению, или по невежеству, или не имея должного от священников наставления, не исповедуются, а иные, исповедуясь, или потому ж или Имея некоторую наклонность к раскольническому заблуждению, от причащения Святых Тайн удаляются. Посему, скорбя духом, полагаю приличным направить поучение об исповеди и причащении...» Прав владыка Кирилл, нельзя медлить, видя охлаждение сердец паствы. Всего-то раз в год исповедуются и причащаются, для многих дворян — знал точно — то лишь докучная обязанность, неисполнение которой грозит штрафом и неприятностями. Не радость, не праздник, не вознесение души, а докука... Вот беда так беда. Уж лучше иметь дела с явно заблудшими. Их огонь можно перенести с ложного светильника на истинный, а тут — равнодушная прохладца... Будь доступной Библия, многие сердца открылись бы Слову Божию... а пока, пока надо готовить усердных пастырей.

В эти летние дни новоназначенный министр народного просвещения не переехал на дачу в Павловск, а оставался в Петербурге по соображениям государственной важности. Семидесятилетний Александр Семёнович Шишков, адмирал, президент Российской академии, член Государственного совета и теперь министр, был европейски образованным человеком. Однако это не мешало ему искренне почти увериться, будто всё Священное Писание, наша православная литургия и весь церковный устав были написаны издревле не на каком ином языке, как на славянском, ибо от верования в боговдохновенность Писания отставной адмирал естественным путём пришёл к мысли о боговдохновенности самого церковно-славянского языка. Для него любая попытка перевода священных, отеческих и богослужебных книг на русский означала уничтожение святости предками завещанного нам слова. Адмирал не знал, что его нежелание дать людям в руки Евангелие есть чисто католический подход. Чувствуя поддержку в обществе (а его назначение приветствовал даже вечный насмешник Пушкин), Шишков вознамерился довести до логического конца начатую борьбу.

При встрече с графом Алексеем Андреевичем Аракчеевым министр изложил свои намерения:

— Необходимо остановить издание Известий Библейских обществ. Это послужит шагом к окончательному их запрету, дабы уничтожить насаждавшееся равноправие православия с иными вероисповеданиями.

Беседа шла в кабинете графа в военном министерстве. Стоявшие на отдельном столике модели пушек делали естественным воинственный тон речи министра просвещения. За огромными окнами видно было, как по пустынной и пыльной Дворцовой площади ездит кругами водовозная бочка, из которой вытекают тонкие струйки воды.

— Помимо того, ваше сиятельство, следует остановить распространение филаретовского катехизиса, содержащего несогласные с учением нашей Церкви правила и молитвы — на простом русском наречии! А по приказу Филарета московская синодальная типография печатает и печатает его катехизис!

— Да ведь катехизис был одобрен Синодом, — нерешительно возразил Аракчеев.

— То дело рук безбожного князя! Он надшил и заставил!

— Доложу государю, — твёрдо пообещал Аракчеев.

Граф Алексей Андреевич питал сильную неприязнь к «московскому выскочке». Причиной тому была неудача с владыкой Феофилактом Русановым. Голицын с Филаретом сумели обойти его и задвинуть Русанова аж в Грузию, подсластив горькую пилюлю саном митрополита. Аракчееву доносили, что Феофилакт вершил дела твёрдою рукою, установил хорошие отношения с главнокомандующим, генералом Ермоловым, много занимался духовным просвещением (открыл в Тифлисе на Авлабаре семинарию). Сам же владыка жаловался графу в письмах: «Работ много, а радостей мало». Он ещё более потучнел, страдал от жары, от которой спасался в бассейне в саду архиерейского дома... Аракчеев намеревался сделать его своей опорою в Петербурге, но Голицын так и не захотел вернуть его в Россию, и владыка Феофилакт умер три года назад от простуды по пути в Кахетию.

Помимо этого, было у Аракчеева и другое основание для нерасположения к Филарету. Граф Алексей Андреевич оставался с молодых лет равнодушным к. вере (что не мешало ему аккуратно исполнять обряды Православной Церкви). Вид глубоко и искренне верующих людей его круга как-то беспокоил его, подчас вызывая раздражение и сознание собственной неполноценности. Граф сознавал в себе отсутствие какого-то органа, питающего веру, но, поскольку и без этого органа можно было жить вполне комфортно, его наличие виделось излишеством, некой духовной завитушкой. Впрочем, граф не любил философствовать. Просто-напросто одной из его главных целей нынче оставалось окончательное удаление от государя князя Голицына, а следовательно, любой удар по княжескому протеже был полезен.

Филарет продолжал свою поездку по епархии. Он посетил Можайск, Лужицкий монастырь, а теперь ехал в Коралово. Старинное село это, расположенное по течению реки Сторожки, пришло в запустение и не имело ничего примечательного, но Филарет приказал править туда. В Коралове служил его давний знакомец по троицкой семинарии.

Уж больше двадцати лет миновало, многое забылось, давние воспоминания не волновали, а всё ж таки сидела в сердце заноза — память о тёмной ночи, когда в душной тьме семинарского коридора посыпались на его спину и бока удары — и в ушах звенел усмешливый голос кудрявого семинариста: «Прорцы, Василие, кто тя ударяяй?» Он давно всем простил, повинился в своём гневе... а неясное чувство тянуло увидеть того заводилу-обидчика.

Громко гудел надтреснутый колокол. Настоятель встречал архиепископа у входа в храм. Высокий рост его умерился сутулостью, рыжие кудри сильно поредели, лицо будто потемнело от загара и морщин, а глаза с тревогою впились в Филарета. Ну как загонит и из этого нищего сельца куда подальше? Он всё может!.. Кто ж мог знать тогда, в вольные семинарские годы, что из невзрачного недоростка вырастет архиерей?

Владыка с важностию проследовал в храм. Огляделся. Сделал несколько шагов и вновь остановился. Всё в храме свидетельствовало об аккуратном порядке бедности: потёртая ковровая дорожка, старенькое паникадило, потемнелые стены и потолок, самые облачения священника и диакона, из которых пучками торчали перетёршиеся нити золотого шитья. Владыка вдруг протянул руку и провёл пальцами по окладу большой Тихвинской иконы Божией Матери. Он показал пальцы настоятелю:

— Прорцы мне, отче, почто у ти пыль зде?

Поражённый настоятель пал на колени:

— Прости, владыко!

Филарет помолчал... Не унижения своего давнего обидчика хотел он, но вразумления и признания им теперь ею тогдашней правды! Ведь прав был семнадцатилетний Вася Дроздов, не уступая семинарским заводилам, не следуя извечно сильнейшему большинству... и как бы со стороны владыка пожалел того тихого мальчика...

— Ты понял? — спросил он священника.

— Понял, владыко, всё понял! Прости великодушно!

— А когда понял, — тихо сказал Филарет, — то Бог простит.

Служение совершил он благолепно и сосредоточенно, а после сразу уехал.

Последней целью его был Волоколамск, но не удержался, велел Евфафу сначала править на Звенигород. И вновь дорога звала в даль далёкую, и под мерный топот копыт, поскрипывание колёс и дребезжание следовавшей за каретой повозки со служками, вёзшими потребные вещи, лёгкие, беспечальные думы приходили владыке на ум, и он набрасывал очередную свою проповедь.

Казалось бы, с его-то опытом и даром мог бы не слишком стараться, и уж тем более не писать от строчки до строчки, выправляя после иные выражения. Всё что ни скажет — всё хлеб духовный, всё во благо слушателей. Ан нет. Раз всего он позволил себе не написать проповедь, что было вполне объяснимо, — когда два года назад впервые прибыл в родную Коломну в роли архиерея. Но лишь начал говорить, шум возник в задних рядах, потом какие-то крики раздавались за окнами то слева, то справа, и в храме ощущалось некое плотное невнимание и равнодушие, в коих вязли все находимые им слова. Не он один понял это. После службы соборный настоятель и градоначальник извинялись, но владыка не обиделся на горожан, не обеспечивших ему триумфальную встречу. Знать, так надо было... И с тех пор все проповеди, речи и слова сам писал накануне.

Дорога на Звенигород шла через сосновый бор. Особенный дух стоял здесь, пахло прогретой землёй, прелой хвоей и смолой. У моста через Москву-реку сделали остановку. Владыке очень хотелось походить, в последние годы это редко удавалось: то сидит в кабинете, то стоит в храме, а едва сделает шаг в сторону — тут же тянутся к нему люди за благословением, и отвернуться невозможно. Теперь же он вышагивал в свою волю по бережку, бездумно смотрел на поля на противоположном берегу, на шумевшие за спиной на высоком берегу сосны, на ровное течение реки, прозрачные воды которой скрадывали немалую глубину. Будь один — искупался бы, но непозволительно архиерею обнажаться перед кем бы то ни было.