Век Филарета

Филарет сделал ему нетерпеливый жест левой рукой, но старик не разглядел и второй раз низко поклонился. Владыка вновь указал ему рукою на стул слева и, когда наместник сел, гневно заговорил:

— Зачем вы вскочили? Пришёл наместник лавры — и для него надо бросать дело? Велик человек наместник лавры! Мы занимаемся делом. Наместник пусть, если хочет, послушает. Вот вы, — повернулся к ректору, — хорошо научили учеников своих льстить, а дело делать учите не так усердно!

Он отвернулся от трусливо-угодливой улыбки ректора. И кем заменить его?.. Сколько таких раболепствующих! Рассказывали, после войны государь проехался по наново устроенным московским бульварам, усаженным берёзами, и спросил: «Что вам вздумалось — берёза? Лучше бы липу», — и все берёзы были вырублены, заменены липами.

Второй отвечающий неожиданно бойко дал правильные ответы на оба вопроса. Все взгляды были направлены на владыку. Он помягчел лицом и даже два раза кивнул одобрительно. Тогда молчавший доселе инспектор семинарии Евлампий (давно полагавший себя готовым сменить ректора) важно сказал:

— Верно, верно. Но свои рассуждения следует доказывать изречениями Священного Писания. Иначе могут подумать, что вы рассуждаете произвольно, без основания.

— Неверно! — с горячностью произнёс Филарет. — Священным Писанием надо доказывать истину, а не часть её. Если скажете: «Чем действие чище по намерению», а затем тотчас приведёте изречение Писания, то сделаете глупость, доказывая слова, а не мысль. Напрасно вы, отче, сбиваете студента с толку.

Экзамен длился восемь часов без перерыва. Семинаристы от волнения и усталости уже и страх потеряли, отвечали на пределе своих познаний. Владыка их выслушивал снисходительно, обращая разгорячённые речи к начальству, которое упрекал за незнание богословия, за неумение пользоваться Священным Писанием, за тусклость и путаницу мышления.

Выпив чашку чаю, владыка поспешил вернуться в Москву, где наутро обещал служить на престольный праздник в храме Ильи Обыденного.

Праздничное служение в битком набитом молящимися храме сгладило вчерашнее расстройство. Оттуда Филарет заехал к генерал-губернатору по делам тюремного комитета и вернулся на Троицкое подворье к обеду. После обеда Святославский подал пришедшие письма, из которых одно владыко взял дрогнувшей рукою.

«Высокопреосвященнейший владыка! Достопочтеннейший о Господе брат! — писал в ответном письме митрополит Серафим. — История катехизиса вашего мне весьма известна по тому участию, которое я имел в оном... Я в православии его совершенно уверен... Теперь спрашиваете вы, почему их остановили? Остановили по отношению министра просвещения, который ни слова не сказал о том, чтобы они были не согласны с православием, а требовал остановки их впредь до высочайшего повеления потому только, что Символ Веры, Отче наш и Десятоеловие изложены в них русским, а не славянским языком. И сия-то именно причина прописана в указе Святейшего Синода к московской типографии. Из сего вы изволите видеть, что до православия катехизисов ваших никто ни малейше не коснулся, а потому честь ваша, яко православнаго пастыря Церкви, остаётся без всякаго пятна, равно и достоинство и важность Святейшего Синода нимало сём случаем не унижены. Вы спросите, почему русский язык не должен иметь места в катехизисе, а наипаче в кратком, который предназначен для малых детей... На сие и многие другие вопросы я удовлетворительно вам ответствовать никак не могу. Надеюсь, что время объяснит вам то, что теперь кажется темно, а время сие скоро, по моему мнению, настанет. Будьте уверены, что я принимаю в вас дружеское участие и искренно желаю вам добра.

Я чувствую, что положение ваше тяжело, и скорблю о сём от всего сердца, что не имею возможности облегчить вас от бремени.

Итак, потерпи, пастырь добрый! Терпение не посрамит. Оно доставит вам опытность, которая впоследствии времени крайне полезна вам будет, что я имел случай сам над собою узнать.

Серафим, митрополит С.-Петербургский и Новгородский».

Сердечный тон послания успокоил бы Филарета, если бы не явное лукавство митрополита. Оба знали, что именно «неправославие» выставлялось врагами Филарета в качестве главного обвинения. Приходилось терпеть.

Приятны были ему письма от Григория Постникова и Евгения Казанцева, в которых друзья сочувствовали ему в выпавших испытаниях и выражали неизменные чувства дружбы и любви.

Евгений, уже третий год находившийся на псковской кафедре, написал о своём необыкновенном сне. Привиделся ему покойный митрополит Платон, повелительно сказавший: «В Тобольске открылась архиерейская кафедра — просись туда!» «Как? — поразился Евгений. — Да ведь это Сибирь!» «Нужды нет, — укоризненно повторил явившийся, — требую от тебя непременного послушания. Просись туда». Владыка Филарет снам доверял с осторожностью, однако вовсе пренебрегать ими полагал неверным. И таким путём может проявляться воля Господня... Но Сибирь, суровый и дикий край! Трудов и хлопот там много больше, чем сейчас во Пскове. У Евгения с глазами плохо, при одной свече уже и Евангелие читать на службе не может, а как-то там...

Литератор Николай Греч просит его прислать автобиографию для составляемого им словаря российских авторов. Предложение лестное, но в сей момент и несколько смешное — ещё гусей дразнить. Письмо давно лежит среди отложенных дел. Ответить всё-таки следует.

«Милостивый государь Николай Иванович!

Простите меня, что я умедлил ответом на сие. Не употреблю обыкновеннаго извинения делами. Справедливо сказать, меня отталкивала от сего дела мысль, к чему годится моя биография! Наконец, я вас послушал и поручил ректору здешней академии написать, что он знает. Оказался послужной список с прибавлением некоторых выражений, который по всей справедливости надлежало вычеркнуть. Как времени прошло много, то, не отлагая ещё, я препровождаю к вам, милостивый государь, сию чернёную и потом не переписанную записку для употребления или истребления, как вам рассудится.

Написал было я строку, хотев сказать, что я сподоблен был сделать первый опыт перевода Евангелия от Иоанна на русское наречение, но сей опыт был потом в столь многих руках, что было бы хищение, если бы кто посему захотел приписать мне сей перевод напечатанный, и потому лучше и справедливее молчать о сём.

Настоящую биографию трудно написать рано, а ещё труднее написать свою беспристрастно. Если вам угодно иметь мою краткую биографию от меня, то вот она: худо был учен; хуже учился; ещё хуже пользуюсь тем, чему был учен и учился; многа милость Господня и снисхождение людей».

А между тем владыка находился на пороге важного события в жизни своей и жизни страны, которое украсило не написанную ещё его биографию.

В октябре Александр Павлович отбыл из Петербурга на юг. Императрица прихворнула, и он спешил к ней в Таганрог, не подозревая, что сей городок станет не временной, а последней остановкой в его земной жизни.

Накануне отъезда он заехал в лавру, получил благословение митрополита Серафима и тепло распрощался с ним:

— Верите ли, владыко, я сердечно люблю вас... и, может быть, в жизни моей редко кого так уважал, как вас.

От митрополита он зашёл ещё к двум старцам, пробыв у каждого менее часа. В задумчивой сосредоточенности вышел из кельи, перекрестился на соборный крест и сел в коляску.

Сильно изменился император за последние год-два. Ближний круг сожалел о его усталом виде и недоумевал относительно возросшего равнодушия к делам государственным и даже иностранным. Всё было переложено на плечи Аракчеева, и верный граф нёс груз безропотно, хотя и был поражён горем (злодейским убийством его подруги).

Александр Павлович не то чтобы пресытился своей властью (хотя и это было), но он вдруг с небывалой ранее ясностью стал понимать реальность иной, неземной жизни, иного, неземного мира. Вот прислал псковский архиепископ прошение о переводе в Тобольск, в место, куда ссылают тяжких государственных преступников. В Синоде все поразились. Было какое-то видение, сон — и он подчинился этому зову вопреки житейскому здравому смыслу. А в собственной душе императора бродят пугающие самого не то мечты, не то видения, не то повеления... В мыслях своих и речах все мы куда как смелы, а вот на деле... Жизнь клонится к закату, грехов не воз, а целый обоз (эту пословицу он услышал как-то от Карамзина и запомнил). И с чем предстать перед Вышним судом?.. Псковский архиерей едет на край света, кстати, почти ровесник, и здоровье неважное, а он смог бы в Сибирь?..