Век Филарета
Шрифт:
Спустя год отец Антоний по совету владыки предпринял ещё одно обращение в Синод, как бы от себя, но вновь было отказано. Митрополит Серафим всё так же недоумевал по поводу чудесных явлений, а не менее ветхий митрополит Иона указал, что были и опровержения чудес преподобного, но о них преосвященный и отец архимандрит почему-то не говорят. Чувствовалось, однако, что, не будь здесь имени Филарета, дело пошло бы скорее.
Служебные хлопоты нисколько не ослабили внимания отца Антония к своей внутренней жизни. Не раз и не два он отмечал странные взгляды иных иноков, пока не осенило: они его боятся! В тишине кельи стал перебирать в памяти прошедший день и вдруг понял на десятом году своего наместничества, сколь часто он гневался и выговаривал без особенной
Наместник встал с узкого ложа и прошёл в кабинет. Зажёг свечу, достал лист бумаги. Одному человеку он мог излить свою душу, все сомнения, терзания и грехи. Он написал владыке Филарету письмо с просьбою об увольнении от всяких дел управления, коими тяготится и кои смущают его душу.
Ответ пришёл скоро, 3 февраля. «Желание ваше удалиться принесло мне такой помысл печали, который неохотно разрешается в разсуждении и слове. Можете догадаться, что мне нелегко вас отпускать: во-первых, потому, что, по благости Божией, вижу вас весьма полезным для обители, во-вторых, потому, что, имея к вам полную доверенность и веря вашей доверенности ко мне, нахожу в сём по управлению много облегчения и успокоения. Кроме сего, душа моя находит благо в общении с вашею. Вспомните, что вы просили моей дружбы, тогда как я уже имел её к вам, и просьбу вашу принял как залог и обещание с вашей стороны искреннего со мною общения. При внезапном теперь намерении вашем оставить меня и лишить вашей помощи не могу я роптать, и намерение ваше уважая и моё недостоинство признавая, но не могу не чувствовать глубокой печали... Дни лукавы. Делателей мало. Во время брани как не удерживать воинов на местах, требующих защищения и охранения?»
И отец Антоний остался.
Ещё два года прошло. На Пречистенке встали стены нового храма, а синодальные члены соблаговолили послать Житие преподобного Серафима преосвященному подольскому Кириллу. Владыка Кирилл не усомнился в справедливости всего изложенного в житии и счёл его полезным к напечатанию.
Так на радость любителей благочестия в 1841 году вышло в свет Житие преподобного Серафима. Радовался и владыка Филарет, не подозревая, чем занят был в те же годы граф Протасов.
Обер-прокурор Святейшего Синода служил не за страх, а за совесть, не только входя во все детали церковных дел, подобно своему предшественнику, но и намечая новые горизонты для Православной Церкви, главой коей он считал государя императора и себя. За исполнение обдуманных планов граф принимался летом, когда вечные его оппоненты, оба Филарета — Дроздов и Амфитеатров, ставший в 1837 году киевским митрополитом, — отбывали в свои епархии. Будучи неглупым человеком, граф понимал, сколь опасна для него полная безграмотность в богословии, литургике и истории Церкви. Надо было найти нужного человека.
Из представлявшихся в Синод конспектов богословских наук Протасову приглянулась работа ректора вятской семинарии архимандрита Никодима Казанцева. Граф послал её для рецензии московскому митрополиту и получил положительный отзыв, в котором митрополит заключал: в конспекте есть «зерно мысли, а не одно перечисление заглавий». Прочитав отзыв, граф Николай Александрович усмехнулся. Ему показалось забавным, что Филарет невольно сам выбрал орудие собственного умаления.
В июле 1838 года архимандрит Никодим прибыл в Петербург. Оставив узел с вещами в лавре, он взял извозчика и отправился в Синод, где был ласково принят обер-прокурором.
— Мы вас позвали на работу, ваше высокопреподобие, — твёрдо, но и доверительно начал Протасов. — Прошу потрудиться. Ваш конспект отличный. Он доказал, что вы с талантами. Нам такие люди нужны! Конспект ваш будет напечатан, вас ожидает докторство богословия и... многое другое, но — прошу знать меня, и ещё никого. Мы вам дадим всё.
Не бойтесь никого, ниже ваших архиереев, как называл их мой предшественник — «мои старички». Вам старички не страшны, я — ваш заступник. Храните в тайне всё, что будет поручено вам... а поручено будет немало. Отправляйтесь теперь к директору департамента просвещения Сербиновичу, он вас ждёт, а завтра прошу ко мне в это же время.Озадаченный отец Никодим отправился к Сербиновичу, от коего и узнал, что ему поручается написание новых уставов духовных училищ и семинарий, но это пока, а в дальнейшем готовится пересмотр и программ обучения.
Ночь архимандрит провёл без покоя, терзаемый сомнениями и опасениями, облегчить тяжесть коих никто не мог. Монашеский долг обязывал его повиноваться власти и добросовестно исполнять порученное дело. Гордость и честолюбие, обнаружившиеся в потайном уголке сердца, взыграли в предвидении блестящей церковной карьеры — архиерейское облачение можно было заказывать хоть завтра. Но дух православного монашества, смиренное преклонение лишь перед Царём Небесным подняло его над морем житейской суеты и подсказало нужное поведение.
На следующее утро граф Протасов встретил отца Никодима столь же радушно, но держался более официально.
—...Ваше богословие очень выспренное. Ваши проповеди высоки. Мы вас не понимаем. У вас нет народного языка. Даже практическое богослужение вам неизвестно...
Граф не ждал ответов на свои риторические вопросы, и отец Никодим, поначалу пытавшийся возражать, осел в кресле. Несмотря на крайности выражения, во многом обер-прокурор был прав.
— Наконец, вы избрали для себя какой-то свой язык, подобно медикам или математикам. Без толкования вас и не поймёшь. А вы говорите с нами языком, нам понятным. Научайте Закону Божию так, чтобы вас понимал с первого раза последний лапотный мужик... Вот к чему следует вести духовное обучение. Помните, отче, семинария — не академия. Из академии идут профессоры, им много знать нужно, и пусть их знают. Из семинарий поступают в священники по сёлам. Таким надобно знать практические духовные вещи и практические сельские вещи, знать сельский быт и уметь быть полезными мужику во всех делах житейских. Так на что же такая огромная богословия сельскому священнику?
Протасов потряс над столом толстой книгой, в которой отец Никодим узнал семинарский учебник. Граф пренебрежительно отбросил книгу на край стола и продолжил:
— К чему нужно ему философия, наука вольномыслия, вздора и фанфаронства? На что ему тригонометрия, дифференциалы, интегралы? Пусть лучше хорошенько затвердит катехизис, церковный устав, нотное пение. Пусть поучает в верности государю. И довольно! Всё обучение надобно упростить! «Доброе неведение лучше худого знания», — с удовольствием процитировал Протасов Иоанна Златоуста. — А высокие науки могут остаться в академиях, пусть ими тешатся Филареты...
Грустным вышел из Синода отец Никодим. Затевалось скверное дело, все последствия коего трудно было предвидеть. В обер-прокурорском кабинете у него на языке вертелся вопрос: да полно, ваше сиятельство, веруете ли вы во Христа Спасителя, в то, что пришёл на землю нашего ради спасения?.. Но не подобало провинциальному монаху задавать столь дерзкие вопросы главе Святейшего Синода. Откажись он, граф нашёл бы другого, быть может, более послушного... Пока же следует побороться за истинно верное духовное образование.
Июль, август и сентябрь ушли у отца Никодима на бесконечное переписывание и обговаривание многочисленных статей уставов духовных училищ и семинарий. С Сербиновичем вести дело оказалось труднее, чем с графом. Тот прямо ломил своё, а хитрый иезуит обволакивал новизну в оболочку пышных слов, за которой опасность не сразу и была видна.
В праздник Воздвижения Креста Господня архимандрита вызвал обер-прокурор.
— Его императорское величество, государь наш Николай Павлович, как христианнейший правитель, печётся о Церкви, об её единстве. Почему и борется с таким злом, как раскол. Раскольники — враги государства!.. Но странно получается, мы их высылаем, мы стесняем их возможности по распространению лжеучений, боремся с этим злом — а митрополит московский их поощряет! Да-с!..