Великая надежда

— Сможешь, если захочешь!

— Захотела бы, если бы могла.

— Давай сюда ключ!

— Вот он! Берите, он старый и ржавый. И оставьте меня в покое.

— О каком таком покое ты говоришь?

— Только о своем собственном.

— Тогда с тобой все в порядке, тогда ты не опасна.

— Убирайтесь!

— Эй, ты! Тебе что-нибудь известно о старике там наверху и о тех, что не носят формы?

— Они тоже хотят покоя.

— Только для себя самих?

— Может, и еще для кого.

— Вишь ты, мы и сами так думаем!

В застекленной крыше дыра. Над дырой небо. А небо засасывает вас вверх по лестнице, хотите вы того или нет. Все выше вверх. И небо смягчает ваши шаги.

— Ключ подходит?

— Вы все здесь?

— Скорее туда. Рассчитаться! Все на месте?

— Знаешь, сколько в небе звезд?

— Тихо!

Вас еще можно пересчитать, как синих драгун. Но дюны бродят с места на место. И последний куплет кончается так: «Завтра я буду один».

— Как здесь темно…

— Осторожно, паутина!

— Будет гроза.

Скрипнул люк в полу. Отчаянно простонала посреди чердака подпора, держащая балку. Резкий ветер распахнул створку слухового окна. И окно, черное и мстительное, уставилось вслед летящим тучам. Тучи помчались еще быстрее.

О, как они боялись этой черноты, волнами струящейся из человеческих домов, этих распахнутых драконьих зевов, этих нескончаемых ужасных вопросов. Исполненные страха, ринулись они туда, внутрь, вглубь. Прочь от всех этих осквернителей, этих одержимых, вкладывающих персты во все раны, этих ни во что не верующих, подслушивающих через стенки собственных сердец!

Гневно плясала на сквозняке болтающаяся доска. Вслед за тучами, вырвавшись из тесной рамы! Прочь от этих сумасшедших, которые возводят в закон земное тяготение, прочь от подозрений этих подозрительных личностей.

Возле слухового окна с грохотом вращался флагшток и пытался удержать небо. А небо повисло на нем, как разодранный в клочья балдахин над оклеветанными святынями. Синий, давно оскверненный шелк слабо просвечивал и вновь исчезал из виду. Пыль и духота густо переплелись под скошенной крышей.

Те, что были одеты в форму, беззвучно закрыли за собой дверь, разулись и, пригнувшись, подкрались к стене, сквозь которую собирались подслушивать. Мокрые чулки, которые сушились на длинных веревках, предостерегающе проезжались по их лбам, губам и глазам, как материнская рука. Они раздраженно уворачивались от этих касаний. Заскрипели половицы. В тот же миг они заметили, что их слишком много. Слишком много. Быть многочисленнее, чем другие, — эта гордость, эта сила вывернулась наизнанку, как старая перчатка, и обернулась слабостью; но уходить никто не хотел. Первые уже обнаружили стену, а в стене маленькую железную дверь, которая соединяла чердак с чуланом старика. Последние наступали им на пятки. Дверь задрожала.

Разве я здесь не для того, чтобы меня отворяли? Разве я не есть великое противоречие между мыслью и реальностью, между людьми во вселенной и людьми в форме? Распахните меня настежь, вообразите, что меня вообще нет, сорвите меня с петель!

Дети, одетые в форму, ожесточенно пытались призвать дверь к молчанию. Это бессильное громыхание обладало властью их выдать. Они напряженно прижимались своими теплыми, буйными телами к ржавой темноте.

Тут они услыхали голос Герберта. И этот голос произнес: «Там рядом кто-то есть». Он произнес это звонко и так беззлобно, словно хотел сказать: там мой лучший друг.

— Слышите?

— Кошка, — сказала Рут.

— Птицы.

— Мокрые чулки.

— Ветер.

— Собирается гроза.

— А тут есть громоотвод?

— Ты сегодня всего боишься!

— У меня пропала тетрадь со словами.

— Тоже мне чудо, Герберт, у тебя же в портфеле дырка!

— Вот именно, тоже мне чудо! Тоже мне чудо: война. Тоже мне чудо, что мы голодные. Тоже мне чудо: тетрадь пропала. Но должны же быть все-таки на свете чудеса!

— Говори тише, Эллен!

— Лучше помогите ему найти тетрадь!

— Пошли поглядим, может, она лежит на лестнице!

— Сейчас вернемся!

— Никогда нельзя так говорить. Не ходи одна за угол, а то пропадешь.

— Пропаду?

— В портфеле дырка, а дырки всегда рвутся дальше. Моя бабушка сказала…

— Да ладно тебе, лучше скорее возвращайтесь!

— Как потемнело на улице!

— Не хнычь, малыш!

— Ну что, нашли?

— Нашли кое-что на лестнице, но не тетрадь!

— Нож!

— Короткий кинжал, как те, что носят на поясе они.

— Кто — они?

— Те, другие, снизу, которые в форме.

— Мыши в мышеловке, вот мы кто!

— Границы закрыты.

— Мышка, мышка, прыг из норки, вот во что они с нами играют!

— Никто из нас не сможет выехать.

— Зачем учить английский, если это напрасный труд?

— Бросьте, моего папу арестовали, мы все пропали. Люди говорят…

— Разве мы не хотели разучиться немецкому?

— Но это тянется слишком долго!

— Разве мы не хотели пожимать плечами, когда нас оскорбляют, и не понимать, что нам такое говорят?

— Сегодня уже двенадцатый урок. А мы еще не разучились ни единому слову.

Опрокинулось кресло; из бездны бубнил громкоговоритель. Диктор только что кончил читать сообщение. Под конец он сказал: «Кто слушает зарубежные радиостанции, тот предатель; кто слушает зарубежные радиостанции, заслуживает смерти». Его услышали на всех этажах, не понять его было невозможно. Сразу же после диктора включилась музыка, быстрая и веселая, словно в мире ничего веселее не было: кто слушает зарубежные радиостанции, заслуживает смерти.

Прекрасная идея — возводить в заслугу смерть, эту не поддающуюся отключению, самую зарубежную изо всех зарубежных радиостанций. Музыка внезапно оборвалась. Молчание прервал новый голос. Этот голос был нежен и невозмутим. Казалось, он шел с самой вышины.

— Кто может заслужить смерть? — сказал старик. — Кто заслуживает жизни?

Дети, одетые в форму, крепче прижались к железной двери. Этот голос срывал у них с груди шнуры и лишал их отличий. Этот голос натягивал поверх их формы светлые длинные рубахи, успокаивал их против их собственной воли и делал их души бесстрашными.