Великий канцлер

– Я извиняюсь, – сказал ошеломлённый Босой, – этого не полагается. – И тут же стал отпихивать от себя деньги.

– И слушать не стану, – зашептал в самое ухо Босому Коровьев, – обидите. У нас не полагается, а у иностранцев полагается.

– Строго преследуется, – сказал почему-то тихо Босой и оглянулся.

– А мы одни, – шепнул в ухо Босому Коровьев, – вы трудились…

И тут, сам не понимая, как это случилось, Босой засунул три сотенных в карман. И не успел он осмыслить случившееся, как уж оказался в передней, а там за ним захлопнулась дверь.

Товарищ Кавунов, оказавшийся рыжим, кривым и одетым не по-нашему, уже дожидался в правлении. Тщательно проверив документы товарища Кавунова, Босой в присутствии Шпичкина сдал ему под расписку доллары и копию контракта, и все разошлись.

В квартире же покойного произошло следующее. Тяжёлый бас сказал в спальне ювелирши:

– Однако, этот Босой – гусь! Он мне надоел. Я вообще не люблю хамов в квартире.

– Он не придёт больше, мессир, уверяю вас, – отозвался Коровьев. И тут же вышел в переднюю, навертел на телефоне номер и, добившись требуемого, сказал в трубку почему-то плаксивым голосом следующее:

– Алло! Говорит секретарь Жакта {32} №197 по Садовой Бордасов Пётр. Движимый чувством долга члена профсоюза, товарищ, сообщаю, что у председателя нашего Жакта, Босого Никанора Ивановича, имеется валюта, в уборной.

И повесил трубку.

– Этот вульгарный человек больше не придёт, мессир, – нежно сказал назвавший себя Коровьевым в дверь спальни.

– Да уж за это можно ручаться, – раздался вдруг гнусавый голос, и в гостиной появился человек, при виде которого Босой ужаснулся бы, конечно, ибо это был не кто иной, как назвавший себя Кавуновым. Кривой глаз, рыжие волосы, широк в плечах, ну, словом, он. К несчастью, Никанор Иванович не видел его.

– Идём завтракать, Азазелло {33}, – обратился Коровьев к тому, который именовал себя Кавуновым.

Что далее происходило в квартире, где поселился иностранный артист, точно неизвестно. Но зато хорошо известно, что произошло в квартире Прокопа Ивановича. {34}

Прокоп Иванович, сплавив с плеч обузу с долларами, вернулся к себе, первым долгом заперся, а в три часа отправился к себе обедать. В доме была общественная столовая, но Никанор Иванович, хоть сам и был инициатором основания столовки, но испытывал какое-то болезненное отвращение к общественному питанию, предпочитая ему индивидуальное, домашнее. И поэтому, ссылаясь на то, что доктор ему прописал особую диету, в столовке нипочём не обедал.

В этот странный день для Никанора Ивановича в его диетический обед вошли приготовленная собственными руками супруги его селёдочка с луком, коробка осетрины в томате, битки, малосольные огурчики и борщ с сосисками. Но прежде чем обедать, Никанор Иванович прошёл в уборную и заперся там на несколько минут. Вернувшись, он окинул приятным взором приготовленные яства, не теряя времени, заглянул под кровать, спросил у супруги, закрыта ли входная дверь, велел никого не пускать, потому что у Никанора Ивановича обеденный перерыв, вытащил из-под кровати из чемодана запечатанную поллитровку, откупорил, налил стопку, выпил, закусил селёдкой, налил вторую, хотел закусить огурчиком, но это уже не удалось. Позвонили.

– Гони ты их! – раздражённо сказал Босой супруге. – Что я им в самом деле – собака? Скажи, чтоб насчёт квартиры больше не трепались. Сдана иностранцу.

И спрятал поллитровку за буфет. В передней послышался чужой голос. Супруга впустила кого-то.

– Что она, дура, я же сказал! – рассердился Босой и устремил грозный взор на дверь в переднюю. Из этой двери появилась супруга с выражением ужаса на лице, а следом за нею – двое незнакомых Босому. Первый в форме с тёмно-малиновой нашивкой, а второй – в белой косоворотке. Босой почему-то побледнел и поднялся.

– Где сортир? – спросил озабоченно первый.

– Здесь, – шепнул Босой, бледнея, – а в чём дело, товарищи?

Ему не объяснили, в чём дело, а прямо проследовали к уборной.

– У вас мандаты, товарищи, есть? – тихо-претихо вымолвил Босой, идя следом за пришедшими. На это тот, что был в косоворотке, показал Босому маленькую книжечку и белый ордерок. Тут Босой утих, но стал ещё бледнее. Первый вошёл в уборную, оглядел её, тотчас же взял из коридора табуретку, встал на неё и с наличника над дверью под пыльным окошком снял белый пакетик. Пока этот пакетик раскрывали, Босой придумал объяснение трёмстам рублям – прислал брат из Казани. Однако это объяснение не понадобилось. Быстрые белые пальцы первого вскрыли пакетик, и в нём обнаружились несколько денежных, по-видимому, бумажек непривычного для человеческого взгляда вида. Они были зеленоватого цвета, с портретами каких-то вдохновенных растрёпанных стариков. Тут глаза Босого вылезли из орбит, шея налилась тёмной кровью.

– Триста долларов, – деловым тоном сказал первый. – Ваш пакетик?

– Никак нет, – ответил Босой.

– А чей же?

– Не могу знать, – ответил Босой и вдруг возопил: – Подбросили враги!

– Бывает, – миролюбиво сказал второй в косоворотке и прибавил: – Ну, гражданин Босой, подавай остальные.

Мы не знаем, что спасло Никанора Ивановича от удара. Но он был к нему близок. Шатаясь, с мёртвыми глазами, налитыми тёмной кровью, Никанор Иванович Босой, член кружка «Безбожник», положил на себя крёстное знамение и прохрипел:

– Никогда валюты в руках не держал, товарищи, Богом клянусь!

И тут супруга Босого, что уж ей попритчилось, кто её знает, вдруг воскликнула:

– Покайся, Иваныч!

Чаша страдания ни в чём не повинного Босого (он, действительно, никогда в руках не держал иностранной валюты) переполнилась, и он внезапно ударил свою супругу кулаком по лицу, отчего та разроняла битки по полу и взревела.

– Ну, это ты брось, – холодно сказал тот, что был в косоворотке, и мигом отделил Босого от жены.

Тогда Босой заломил руки, и слёзы покатились по его багровому лицу.

Минут через десять примерно видели некоторые обитатели громадного дома на Садовой, как председатель правления в сопровождении двух людей быстро проследовал в ворота дома и якобы шатался, как пьяный, и будто бы лицо у него было, как у покойника.

Что проследовал, это верно, ну а насчёт лица, может быть, и приврали добрые люди.

В кабинете Римского

В то время как происходили все эти события, в громадном доме на Садовой, невдалеке от него, в кабинете дирекции «Кабаре» сидели и занимались делами двое ближайших сотрудников Стёпы Лиходеева – финансовый директор «Кабаре» Римский и администратор Варенуха. В кабинете «Кабаре», похожем как две капли воды на всякий другой театральный кабинет, то есть с разнокалиберной мягкой мебелью, с запачканным дрянным ковром на полу, с пачкой старых афиш, с телефоном на письменном столе, – происходило всё то, что происходит во всяком другом кабинете.

Римский сидел за письменным столом и подписывал какие-то бумаги. Варенуха то и дело отвечал на звонки по телефону. В дверь часто входили: побывал бухгалтер с ведомостью, как всякий бухгалтер, старый, больной, подозрительный, хмурый, в очках. Приходил дирижёр в грязном воротничке, и с дирижёром Римский поругался из-за какой-то новой кожи на барабане. Какой-то лысый и бедный человек принёс скетч. Автор скетча держал себя униженно, а Римский обошёлся с ним грубо, но скетч оставил, сказав, что покажет его Степану Богдановичу Лиходееву. И автор ушёл, кланяясь и говоря: «Очень хорошо… мерси…» – глядя слезящимися глазами на директора.