Великий магистр

–  Жаль, что не мальчики, - ворчал лишь Бизоль, у которого самого в замке Сент-Омер подрастали две дочки. И, вспоминая о них, он порою вытирал покрасневшие глаза.

–  У настоящих мужчин рождаются только девочки!
– напоминал ему испанскую мудрость маркиз де Сетина, а граф Норфолк добавлял, набрасывая портреты двойняшек:

–  А две одновременно - у сверхмужчин.

Андре де Монбар иногда покачивал головой, делясь своими сомнениями с Людвигом фон Зегенгеймом:

–  Как отнесется ко всему этому Гуго де Пейн, когда возвратится из Константинополя? Ведь устав Ордена тамплиеров велит хранить безбрачие... А тут еще дети... Да в самом центре Ордена... Не знаю, не знаю...

–  Нормально отнесется, - успокаивал его Людвиг.
– Из всякого правила есть исключения, а Гуго никогда не был догматиком. Кроме того, мы - первые тамплиеры Ордена, и будущее многое простит нам. Оно не простит только одного - если Орден завершит свою историю на нас с вами, дорогой Монбар!

Последнее время Зегенгейма мучили сильные головные боли. Они начинались неожиданно, в любое время суток, заставляя рыцаря невыносимо страдать. Ему казалось, что какой-то страшный паук впивается в его мозг, вгрызается в сознание, путая мысли, стремясь добраться до сердцевины его жизни. Приступы головной боли начались после пожара в храме, порою прекращались на несколько дней, а иногда принимали столь затяжной характер, что длились несколько часов. В такие моменты он запирался в своих покоях, не пуская даже преданного ему оруженосца Иштвана, лежал ничком на постели, сжимая ладонями виски, а перед глазами его плыла кровавая волна, в которой виделись лица ушедших из его жизни людей - близких, родных, врагов, случайных попутчиков; но все они были мертвы...

Среди них была и любимая Евпраксия, и его друзья, сражавшиеся вместе с ним в том первом крестовом походе Годфруа Буйонского, и нынешние товарищи, положившие свои головы в Палестине - барон Бломберг, князь Гораджич, Рихард Агуциор, князь Василько. А однажды, когда боль стала затмевать разум, он увидел мертвое, обезображенное лицо Роже де Мондидье, и ужаснулся, поняв, что славный и веселый рыцарь также покинул сей мир. Как это случилось, когда? Какой рок навис над всеми ними, отправившимися вместе с Гуго де Пейном в Святую Землю? Боль отступала, и Зегенгейм впадал в меланхолическое настроение, становился равнодушным ко всему. Это состояние еще больше усилилось после того, как произошло его объяснение с принцессой Мелизиндой во дворце короля Бодуэна I.

Они проговорили более часа. Никто не знает, что произошло между ними, какие слова нашел граф Зегенгейм, чтобы высказать наконец-то принцессе то, что накопилось в его душе, чем ответила ему взбалмошная и капризная Мелизинда. Но судя по тому, каким расстроенным удалился Людвиг, и каким надменным было лицо принцессы, давно выбравшей объектом своих переменчивых увлечений иного рыцаря, между ними произошел окончательный разрыв. А вслед за этим, через несколько дней, последовало официальное уведомление о помолвке и предстоящей свадьбе принцессы Мелизинды и графа Фулька Анжуйского, одного из богатейших сеньоров Франции. Этот брак, о котором еще год назад предупреждал свою дочь король Бодуэн, был зарожден в тайных глубинах монархических дворов и направлялся из таких скрытых от глаз омутов, о которых не подозревали даже сами родственники, причастные к свадьбе. Лишь Нарбоннские Старцы, управлявшие этим процессом, хорошо знали - зачем нужна эта свадьба, призванная повлиять в дальнейшем и на все Иерусалимское королевство, и даже - на Орден Тамплиеров. Ломбардец Бэр получил новое указание, казавшееся безумным по заложенной в нем идее: слить Орден Тамплиеров с Орденом Сиона. И несколько дней ломающий голову над этой задачей резидент Сионской Общины нашел выход...

Любовь, эта коварная змея, нанесла еще один удар в сердце Людвига фон Зегенгейма. После разрыва с принцессой Мелизиндой он погрузился в еще большую меланхолию и печаль, не участвуя в общих для тамплиеров занятиях, не чувствуя вкуса пищи и свежести солнечных дней. Лишь два дела привлекали его, которым он предавался с ужасающей страстью: к вину и стрельбе из арбалета во дворе Тампля. Он выпивал один кубок за другим, не пьянея, погружаясь в мрачное состояние, а потом шел к каменной стене и просил своего оруженосца менять мишени напротив. Закупленные на рынке тыквы, на которых Иштван рисовал мелом глаза, нос и рот, он расстреливал с беспощадной суровостью, вонзая стрелы точно по центру, отчего тыквы разлетались мясистыми желтыми кусками вдребезги. Окончив стрельбу, он возвращался в свои покои, и с такой же суровой беспощадностью уничтожал фалернское вино. А потом вновь спускался во двор, где Иштван уже устанавливал новые тыквы, съездив за ними на рынок. Торговцы в базарных рядах дивились: зачем тамплиерам вдруг понадобилось столько этих плодов? Не полюбили ли они так тыквенную кашу или не заболели ли какой-то неведомой тыквенной горячкой?

Иногда к Людвигу фон Зегенгейму присоединялся кто-нибудь из тамплиеров, наблюдая за его стрельбой из арбалета. Как-то раз, Бизоль, качая головой, заметил:

–  Лучше бы, друг мой, вы разбивали таким образом башки сарацинам... Чем провинились перед вами несчастные тыквы?

–  Всему свое время, как говорил Экклезиаст, - спокойно ответил на это Зегенгейм, метко выпуская стрелу, а Иштван поспешил установить новую мишень.
– В конце концов, стреляя в одно, мы всегда поражаем другое, не то, куда нам хотелось бы попасть. Любая цель - призрачна, и если нам кажется, что мы достигли ее, то мы так же ошибаемся, как и в том, что родились на свет. Все - мираж...

–  Что-то я не совсем понял вас, - смутился Бизоль.
– Ну да не в этом дело. Как-то раз вы сказали мне, что знаете кто поджег храм?

–  Вернее, догадываюсь... Та женщина - Эстер, донна Сантильяна. Помните, вы еще обнаружили в ее доме пропавшего Гуго де Пейна?

–  Да, конечно!

–  Она стояла тогда рядом с князем Васильком, а мы с Бломбергом неподалеку от них. Я видел, как она бросила свою накидку на свечи; уверяю вас, что это не было случайностью. Затем пламя от накидки охватило несчастного князя. Она - виновница случившегося. И на ее совести смерть тех сотен сгоревших заживо в этом адском огне, - с этими словами Людвиг выпустил еще одну стрелу, вдребезги разбивая голову-тыкву.

–  В таком случае, она достойна самой суровой кары!
– воскликнул Бизоль.

–  И я знаю, как ее наказать, - посмотрел на него Людвиг, не глядя спуская стрелу: куски от тыквы обрызгали стену.

–  Может быть, вы станете стрелять с завязанными глазами?
– подивился Бизоль.

–  Зачем? Я и так мало что вижу на этой земле, - равнодушно заметил Людвиг. Бизоль еще некоторое время молча стоял рядом, чувствуя, что в душе Зегенгейма происходят сильнейшие бури и смятения. Он не знал - чем помочь ему, что сказать? А Людвиг выпускал одну стрелу за другой, и, казалось, все глубже и глубже уходил в себя, как закрывающаяся в раковине жемчужина.

–  Когда вы думаете разобраться с этой... иудейкой?
– спросил наконец Бизоль, ковыряя носком землю.

–  Не сейчас, - словно бы очнулся Людвиг, мягко нажимая на спусковой курок.

* * *

В этот день в Иерусалим вернулся Гуго де Пейн. Сопровождали его всего два человека - маленький китаец Джан и грек Христофулос, который решил отныне добровольно содействовать мессиру и по мере своих сил и опыта способствовать благу Ордена тамплиеров. Он как бы заступил на место убитого во время страшного бунта Роже де Мондидье. Уехавший вместе с де Пейном из Константинополя граф Шампанский должен был прибыть несколько позднее, задержавшись на пару недель в Цезарии, у наместника Шартье.

Тот роковой день, когда обезумевший народ терзал тело Роже де Мондидье и Нивара, когда графу Шампанскому лишь чудом удалось вырвать Гуго де Пейна из сотен тянущихся к нему рук, когда по площади волокли мертвого императора, - до сих пор стоял перед глазами мессира, вызывая гнев и отвращение ко всему миру, жестокому и вероломному. Из Константинополя они уехали вечером, успев пробиться к пристани. Но перед тем де Пейну удалось побывать в домике Пселла и повидаться с Анной Комнин. Без всякой надежды он предложил ей позабыть все их разногласия и покинуть сей рушившийся город вместе - куда ей будет угодно. В Иерусалим, в Италию, во Францию, хоть в неведомую Киевскую Русь, о которой так много рассказывал и князь Василько, и Зегенгейм. Но византийская принцесса лишь холодно поблагодарила его, а ее вишневые глаза, которые он любил больше всего на свете, были неподвижны и недоступны ему.

–  Вы делаете свой выбор?
– спросил он дрогнувшим голосом.

–  Как и вы - свой...
– отозвалась она, отстраняясь от его протянутой руки.

–  Что вы собираетесь предпринять?

–  Переждать смуту, - сказала она.
– Я верю, что мой отец жив. Я не могу уехать.

Мог ли Гуго де Пейн произнести страшные слова, что лишь недавно видел тело императора на площади? А мог ли он убить веру дочери василевса? Теперь они были так далеки друг от друга, как две звезды в бездонном мраке неба.