Великий раскол

Несколько минут сидел Никон как ошеломленный. Схимница, известная святостью своей жизни и строгостью правил, говорит так резко с главою русской иерархии. Он строго произнес:

— Отрекся я от мира, подвижничал, страдал, оставался целомудрен, и Бог взыскал меня — я Богом избранный патриарх всея Руси… кто же ты, сестра Наталья? И почему я слышу такие речи и такие дерзкие, такие недостойные речи от тебя?.. От схимницы!..

— Глаголю я тебе истину, святейший патриарх. Нет человека в мире, который бы тебя любил так сильно, как я; нет человека во всей вселенной, который бы тебя так чтил, уважал и боготворил, как я, и нет человека, который бы лучше знал тебя, чем я. Чтобы сделаться патриархом, ты должен был сделаться монахом, — это поняла твоя жена и пошла в монастырь.

— Разве ты «знала» ее? — воскликнул невольно Никон.

— Кабы ты «знал», как она любила тебя и что она жертвовала, удалившись в монастырь! Теперь ты, патриарх, достиг того, чего домогался. А мне нечего больше говорить… удались, удались! — вскрикнула нервно схимница.

— Не удалюсь; ты, схимница, столько мне сказала, что должна явить мне свое мирское имя. Если не скажешь, я прокляну тебя!..

— Проклянешь? — Нет, не могу, не заставляй.

— Я требую! — грозно поднялся с места Никон.

— Ты требуешь… вот… гляди… узнай… — я… я… твоя жена, Паша, — теперь инокиня Наталья. Ника… Ника..

Схимница откинула свое покрывало; пред Никоном явилась бледная, исхудалая его жена, но все же прекрасная и величественная.

Слова схимницы произвели на патриарха потрясающее впечатление…

Оба умолкли, но схимница прервала молчание, накинула на себя вновь покрывало и, рыдая, произнесла:

— Святейший патриарх! тебе не место здесь, удались.

И Никон очнулся, он тихо пошел к двери, но вдруг остановился, упал на колени и сказал сквозь слезы:

— Благослови, не отпускай меня без своего благословения, святая женщина.

— Бог благослови…

Когда за Никоном затворилась дверь, инокиня упала без чувства на пол.

На другой день царю донесли из Алексеевского монастыря, что схимница Наталья куда-то ушла и пропала без вести. Все розыски оказались тщетны, и царь затосковал по ней: ему очень дорога была мама Натя.

XXXI Раскольничий вертеп

Лишь только Никон вышел от отца Степана, как к нему вошел дьякон его Федор.

Он был правою его рукою, и если Федор не заложит ему место в требнике и в евангелии, то он не знает, где и что нужно читать во время служения.

Поэтому его сильно огорчило, что патриарх не дал ему ответа о рукоположении в иереи его любимца.

— Мы с тобою в опале, любезный браг Федор, — произнес он недовольным тоном, когда тот появился к нему.

— У кого? Уж не у царя ли, или у Милославского? — испуганно произнес дьякон.

— Бери повыше.

— Как повыше? — недоумевал дьякон.

— У вновь рожденного, вознесенного владыки, святейшего патриарха Никона, великого государя.

— Вот как! У милейшего; это не страшно.

— Он, видишь, отец дьякон, хочет четвертовать нас за сугубое аллилуия и за двуперстное знаменье.

— Когда он был попом, он сам пел сугубое аллилуия, да с клироса он в Кожеезерском монастыре, когда он был горланником и уставником, тоже пел, а двуперстно он и теперь крестится.

— Сказывал я ему, что за восстановление этого древлеосвященного обычая тебя бы, дьякона, следовало в иереи, а протопопов наградить наперсными. А он: награжу, только не упомяну за что: ваш древлеосвященный обычай я, дескать, признаю за заблуждение.

— Блудит он сам, — рассердился дьякон. — Слыханное ли дело — выезжать патриарху да без белого духовенства и клира; еретик, лютеранин, а сила-то у нас вся — у дьяконов и попов; коли не захотим что читать, то и не прочитаем. Не монахи службу правят и всякие требы. Как же он заставит нас читать, как он хочет? Да я ему ни одного аза не уступлю из книги-то моей; выбросить одну букву из слова Божьего — значит отречься от самого Господа Бога. Да пущай он голову рубит мне, не отрекусь от сугубого аллилуия, а коли с греком Арсением поисправит он книги, — пущай сам и читает, — ему только и сидеть на клиросе.

В это время вошел отец Неронов, протопоп Успенского собора.

Эго был отголосок царского духовника. Слыша протесты Федора, ом понял, что отец Степан, вероятно, недоволен патриаршими новшествами, а потому пробасил:

— Один только соблазн, отец Степан. Выходит он, патриарх, в прошлое воскресенье на амвон и показывает грамоту в Бозе почившего патриарха Иосифа к белому духовенству; вот, говорит, прошло двадцать лет с того времени и разве сделалось лучше? В царствующем граде Москве, в соборных и приходских церквах чинится мятеж, соблазн и нарушение веры; служба Божия совершается скоро, говорят голосов в пять и в шесть и больше, со всяким чреувоугодию своему последуя и пьянству повинуясь, обедни служат без часов. Пономари по церквам молодые без жен; поповы и мирских людей дети во время службы в алтаре бесчинствуют.

— Вот страмота. — поразился отец Степан. — Патриарх Иосиф грамоту разослал келейно, а этот на весь народ.

— И не упомню, что дальше говорил, — продолжал Неронов, — но страмотно было выйти из собора, так и указывают на тебя пальцами, пьяницами обзывают мальчишки.

— Поистине соблазн, — воскликнул отец Степан.

— Говорю еретик, Лютер, — подтвердил Федор, съежив нос и поглаживая редкую свою бородку. — Учился я в Сергиевской лавре у уставщика чернеца Логгина, был он при Шуйском царе у печатного дела, и как, бывало, пропустишь слово или аз, а он: «куй ты мне только гласные, согласные, аль всякие иные буквы», да так при этом за вихры отдерет, что искры из глаз сыплются. Натерпелся я мук из-за каждой буквы требника и псалтиря, а теперь хотят вновь, чтоб учился. Помню, вышел в Сергиевском сам архимандрит Дионисий посеред церкви и хотел читать, а Логгин как подскочит к нему, да как толкнет его в бок, а тот и книгу уронил; вот тебе и читай без уставщика. Нет, святейший, не на таких напал, будешь ты плясать по нашей дудке.

На эту речь отец Степан ответил благосклонно:

— Монахи только мутят православный люд. Вот взялись тоже за иконы; не нужно, говорят они, вместо у трех ручьев, треруких Богородиц; не нужно, горланят они, «благоразумного разбойника». А об аде кромешном они говорят, то еретичество.

— Как! — озлобился Федор: — Да священное писание говорит:

Иным будет грешникам, Мужам беззаконным, Иным будет грешницам, Женам беззаконницам И младенческим душегубицам, Котлы им будут медные, Огни разноличные, Змеи груди их высосаемы И сердце вытягаемо: То им мука вечная. Житие бесконечное.

— Полно, полно, отец дьякон; то калики перехожие поют, а не святое писание, — заметил царский духовник.

— Все едино, — авторитетно произнес дьякон, — и калики Божьи люди.

— Вот и икона об аде уместна в церкви Божьей… и зачем нет? На страх грешникам.

— Да, — покачал сомнительно головой Неронов, — но не покаяться же ни разбойникам, ни аду.

Хотел было заспорить с ним дьякон, но вдруг, как бы что-то вспомнив, он взял свой посох, шляпу, поклонился хозяину и гостю и поспешно вышел.