Великий Рузвельт

Все до предела ясно. Гражданская война в Испании выносит приговор политике «умиротворения». То, что прежде виделось Додду ошибкой и промахом дипломатии Запада, теперь окончательно изменило свои очертания, представ в реальном виде. Вильсоновский либерал по истокам своей внешнеполитической позиции и типичный ньюдилер по убеждениям, Додд, оказавшись лицом к лицу с европейскими реалиями, в рамках которых так четко обозначилась линия водораздела между силами крайней реакции, фашизмом и народным устремлением к новым ценностям, сумел если не понять, то почувствовать глубинные мотивы, которыми вдохновлялись архитекторы и непосредственные исполнители политики «умиротворения». Делясь своим открытием с Муром, он писал 31 августа 1936 г., что рост фашистской опасности в Европе объясняется не только внешнеполитической экспансией Третьего рейха, но и тайными усилиями правой реакции во всех странах использовать ее в собственных корыстных интересах. Перейдя затем к оценке роли дипломатии США в европейских делах, он резюмировал: «В заключение я должен сказать, что представители нашей дипломатической службы проявили свои профашистские симпатии в отношении перспективы установления германо-итальянского контроля над Испанией, а также оппозицию к своему собственному президенту. Я этим не хочу сказать, что они должны заявить о своем сочувствии коммунизму, но фактом остается их явная поддержка за последние шесть месяцев интересов привилегированного класса капиталистов» {63}. Формально послание Додда содержало довольно точную оценку дипломатической тактики госдепартамента в испанских событиях, но Додд явно не улавливал существенных нюансов в общем подходе правительства США к переплетенным в тугой узел межгосударственным, социально-классовым и идеологическим конфликтам в Европе 30-х годов. Отказ от поддержки республиканского правительства Испании в глазах самого Рузвельта был, в частности, оправдан профранкистской позицией Католической церкви США, обусловившей свою благожелательность к «новому курсу» антипатией к правительству Народного фронта в Испании.

Была своя ирония в том, что в тот же самый день (31 августа) заместитель госсекретаря Мур направил Додду в Берлин личное письмо, в котором в вежливой, но категорической форме отвел все предложения о помощи республиканской Испании в любом виде. «Для нас, – писал Мур, – не существует абсолютно ничего другого, кроме эвакуации американцев из Испании…» {64} Выведенный же из себя государственный секретарь США К. Хэлл вообще фактически ничего не ответил на длинное письмо Додда от 19 сентября 1936 г., в котором тот настаивал на активизации американской дипломатии с целью предотвращения агрессии фашистских держав и убеждал видеть мир таким, каков он есть, – взаимозависимым, не позволяющим ни одной стране чувствовать себя в безопасности в условиях накопления оружия массового уничтожения – авиационного, химического и другого {65}.

Ряд событий конца 1936 г. как будто бы давал повод думать, что призыв сделать европейскую политику США активной и подлинно миротворческой мог быть услышан президентом. Переизбрание на второй срок в ноябре 1936 г. делало Рузвельта менее зависимым от критики и пропаганды влиятельных кругов изоляционистов. Оформление «оси» Берлин – Рим, аннексия Италией Абиссинии ослабили влияние изоляционистской пропаганды внутри страны. Визит Рузвельта в страны Латинской Америки и его выступления в защиту идеи мирного сотрудничества имели серьезный резонанс в Европе. В конце концов заканчивался срок «давности», отмеренный самим президентом. Неудивительно, что порой Додд начинал слышать то, что ему хотелось бы слышать. В идее «международной конференции мира», выдвинутой Рузвельтом {66}, он усмотрел очевидный признак перемен. Письмо, отправленное им президенту 7 декабря 1936 г., буквально пропитано духом надежды на утверждение нового подхода Вашингтона к вопросам войны и мира. «В условиях складывания фашистского фронта от Рима до Токио, – писал он, – попыток поставить латиноамериканские страны под контроль фашистских диктаторов, затруднений, которые создаются нашей торговле, мне кажется, что Ваше предложение о реальном сотрудничестве США, Англии, Франции и России является единственным средством, способным защитить мир. Одна мысль для меня самоочевидна – Европа и Азия неминуемо окажутся под пятой диктатуры, если демократические страны будут продолжать свою политику изоляции» {67}. Но в отношении практической осуществимости официально сделанного в январе 1937 г. Рузвельтом предложения о созыве «конференции мира» у Додда было немало сомнений. А самое главное при этом, считал он, что ни Германия, ни Италия, твердо следующие захватническим курсом и использующие метод запугивания соседей, не хотят такой конференции и не будут считаться с ее решениями {68}. Посол, прослывший в вашингтонских политических кругах неисправимым идеалистом, предостерегал президента-реалиста от любых иллюзий в отношении «миролюбивого» потенциала агрессивных фашистских держав и их готовности участвовать в мирном процессе. Додд опасался как решений этой конференции, написанных под диктовку Гитлера, так и ее провала, способного повлечь самые тяжелые осложнения.

Проведенные Доддом по поручению Вашингтона предварительные консультации с руководителями гитлеровского внешнеполитического ведомства лишний раз показали ему, что головы заправил Третьего рейха были заняты не частичными территориальными изменениями и переделом колоний, а идеями порабощения целых регионов и континентов. Мысль Додда была очень проста: попытка договориться с Гитлером и Муссолини за счет народов, намеченных на заклание агрессором, неминуемо приведет к обратному результату, т. е. подтолкнет захватчиков к расширению ареала экспансии и к умножению усилий, направленных на подрыв любых коллективных усилий. Его общий прогноз политического развития Европы и этапов нисхождения ее к общеевропейскому кризису и войне был точен и нелицеприятен, исходя из оценки вероломной и одновременно самоубийственной политики «умиротворения» Гитлера. В письмах К. Хэллу от 21 и 24 июня 1937 г. Додд нарисовал сценарий того, как будут развиваться события в связи с занятой Англией и Францией позицией и «невмешательством» Соединенных Штатов. Вслед за поражением республиканцев в Испании, писал он, наступит черед Австрии, которой неоткуда ждать помощи, поскольку после отставки Блюма с поста премьера Франции французское правительство пойдет на сближение с Германией. Следующей жертвой станет Чехословакия. «Будет именно так, если только Россия не вступит на территорию Польши и Румынии (с целью оказания помощи Чехословакии. – В.М.)… Мое мнение состоит в том, что Франция останется в стороне… Гитлер на это рассчитывает, и, если все будет так, как он предполагает, Германия осуществит захват Австрии, Чехословакии, Венгрии, а позднее Болгарии и Румынии. Могу Вам сообщить, что все, с кем я беседовал здесь, – фон Нейрат, Дикгофф и даже покойный фон Бюлов говорили о правах Германии на этот район».

Погрешности в прогнозе развития событий были минимальными. Источники же, из которых Додд черпал свои сведения, – абсолютно достоверны. В письме Хэллу от 24 июня 1937 г. Додд стенографически изложил свою беседу с английским послом в Берлине Невиллом Гендерсоном, который поделился с ним соображениями о способах стабилизации положения в Европе. Суть их сводилась к тому, что Англия и США должны предоставить Германии делать все что угодно в отношении Австрии и Чехословакии, Испания должна быть отдана Франко, а Франция предоставлена сама себе {69}. Додд уже не сомневался, что эта идея тройственного сговора Англии, США и Германии с предоставлением последней права на аннексию «дунайско-балканской зоны» прорабатывается в Лондоне с тем, чтобы быть представленной другим «заинтересованным сторонам» {70}.

Чем руководствовался Додд, ставя в известность Вашингтон о всех этих планах и маневрах? Скорее всего, это была последняя попытка как-то воздействовать на Белый дом и заставить его задуматься над тем, куда с неумолимой логикой ведет политика «умиротворения». Додд принял решение об уходе в отставку, и в принципе с ним согласились. Но не в его характере было уходить, не высказав все, что он думает. Его последняя встреча с президентом произошла 11 августа 1937 г. Беседа вселила надежду. Рузвельт показал себя очень «встревоженным в связи с угрозой войны» и просил Додда выступить с лекциями перед американцами, рассказав им «правду о том, что происходит» {71}. 26 августа Додд направил Рузвельту специальное письмо, в котором подробно изложил свою концепцию отражения агрессии фашистских держав как в Европе, так и на Дальнем Востоке. В ней было два центральных пункта: США должны признать жизненную необходимость отказа от политики «невмешательства» и создания системы коллективной защиты от агрессии с обязательным участием Советского Союза {72}. Однако Рузвельт и на этот раз не согласился с выводами посла. Его ответом была «карантинная речь» 5 октября 1937 г. Все, что сделано, сказал он Г. Икесу, нельзя было не сделать {73}.

Напряженный диалог между президентом и послом завершился «мягким» отлучением Додда от Белого дома, лишения его прав на доверительный дискурс с главным лицом в стране. Сделано это было не без вмешательства другого видного американского дипломата и весьма заметной фигуры в окружении президента – У. Буллита, пришедшего к выводу, что Додд, сидя в Берлине, серьезно затрудняет использование последних (пускай незначительных) шансов «придушить» Гитлера мирными переговорами, пересмотром ненавистного Германии Версальского договора и выработкой новых, компромиссных решений. Буллит был одержим идеей втягивания Германии в процесс объединения Европы путем предоставления ей «контроля над Австрией и Чехословакией». У этого плана, считал он, несмотря на его негативные стороны, есть и скрытые положительные моменты. На этот счет Буллит высказался в послании президенту от 23 ноября 1937 г. с предельной откровенностью: «Русские теперь, по-видимому, отступили за свои болота и даже Франция начинает признавать тот факт, что восточной границей Европы являются не Уральские горы, а гряда болот, которая начинается в Финляндии, проходит через Польшу и идет дальше к Румынии… Единственным способом использования в конструктивном, а не в деструктивном духе германской силы (которую я считаю неустранимой) было бы, как я полагаю, сделать эти уступки Германии (речь шла об Австрии и Чехословакии. – В.М.) частью общего плана объединения Европы» {74}. Мысль, витавшая в кабинетах госдепартамента пару последних лет, была высказана здесь с абсолютной определенностью.

Идея «окучивания» большевистской России болотами по всему периметру ее западных границ и втягивания Германии в объединенную Европу ценой «сдачи» Австрии и Чехословакии не могла понравиться Додду, но Рузвельт обнаружил в ней отголоски своих собственных размышлений о «мире во что бы то ни стало» как главном условии возвращения американского процветания и сдерживания тоталитаризма. Европейская война, писал Буллит Рузвельту из Парижа в очередном трактате о европейской безопасности, «может закончиться воцарением большевизма с одного конца континента до другого» {75}. Рузвельт принимал эти взгляды не безоговорочно, но многие его шаги с начала 1938 г. были подготовлены в целом именно таким пониманием катастрофичности большой войны для капитализма как системы.

Конец 1938 г., в хронике международных событий отмеченный дикими нацистскими оргиями в отношении евреев на территории Третьего рейха, не вызвал у Рузвельта стремления облегчить условия оказания гостеприимства для евреев-беженцев из Европы, несмотря на выраженное им в устной форме возмущение еврейскими погромами. Впоследствии историки Холокоста связали это нежелание президента в полную силу вмешаться в события недопониманием нацистской угрозы. Но дипломатические расчеты, пожалуй, сыграли во всем этом не меньшую роль. Большая ссора с Гитлером не входила в планы Белого дома и конгресса.

Глава VI Советский фактор

Признание

На финише четвертой избирательной кампании 21 октября 1944 г. Франклин Рузвельт произнес важную речь перед членами Ассоциации внешней политики в Нью-Йорке. Коснувшись вопроса о советско-американских отношениях, Рузвельт заявил, что решение о признании Советского Союза он относит к самым большим достижениям внешнеполитической деятельности возглавляемой им администрации. Это «нечто такое, чем я горжусь», – сказал он, хотя хорошо знал, что эти слова могут прийтись не по нутру многим из присутствующих. Затем президент высказал свою личную версию того, чем было вызвано такое решение. «В 1933 г., – говорил президент в свойственной ему непринужденной, чуть интригующей манере, – одна дама, сидящая за этим столом, напротив меня (Рузвельт говорил о своей супруге. – В.М.),вернулась из поездки, во время которой посетила одну из местных школ. Заглянув в класс истории и географии, где занимались дети восьми, девяти и десяти лет, она увидела политическую карту мира с большущим белым пятном посередине. Одно белое пятно, и ничего более. Отвечая на ее вопрос, учитель объяснил, что школьный совет не разрешает ему ничего говорить об этом большом белом пятне и все потому, что под ним подразумевалась Советская Россия, на территории которой живет 100 или даже 200 миллионов человек… В течение 16 лет до происшествия, о котором идет речь, американский и русский народы не имели никаких практических каналов для общения друг с другом. Мы восстановили эти каналы…» {1}

Своим замечанием (хотел он того или нет) Рузвельт признал не только абсурдность сложившейся к 1933 г. не по вине Советского Союза ситуации, но и бесплодность расчетов его предшественников в Белом доме достичь с помощью непризнания, блокады и затемнений на картах далеко идущих целей, а именно добиться истребления большевизма или принуждения к демократии народа, поддавшегося на его соблазны.

Президент, скорее всего, умышленно сместил акценты, выдавая свое обращение к председателю ЦИК СССР М.И. Калинину от 10 октября 1933 г. (в нем он приглашал направить в США представителей Советского Союза для обсуждения вопросов, связанных с восстановлением нормальных дипломатических отношений между странами) за спонтанный акт, за некое озарение, возникшее по прихоти случая. Эта версия никак не вяжется с выработанным Рузвельтом правилом взвешивать все «за» и «против» в процессе принятия важных внешнеполитических решений, со свойственными ему осмотрительностью и осторожностью. И еще одно: Рузвельт обладал превосходной памятью, но для того, чтобы рассказанный им эпизод приобрел для него самого значение некоего символа, нужно было нечто большее, чем легкое потрясение от соприкосновения с политической косностью попечителей провинциальной школы. В самом деле, за смешной и одновременно дикой попыткой обмануть детей скрывался глубокий и длительный конфликт в общественной жизни США на самых разных ее уровнях. Его подоснова – глубоко укоренившееся за 16 лет несходство взглядов, несовпадение в подходах к советско-американским отношениям, в оценке их перспектив со стороны различных общественно-политических слоев, групп, отдельных представителей бизнеса, интеллигенции и т. д. По времени зарождение этого конфликта следует отнести к знаменитым «десяти дням, которые потрясли мир» осенью 1917 г., а то и еще дальше в прошлое, к началу Русско-японской войны.