Великий Рузвельт

Клэппер, как видим, попытался заглянуть в прошлое, вернувшись к истокам той мировой системы (Версальской), которая развалилась у всех на глазах, но, обнаружив там мир, наполненный антиидеями и антидействиями, отказался признать за этим опытом какое-либо рациональное значение. Триумф (пускай временный) фашистских режимов в этих условиях был, в сущности, неотвратим. Шансы спасти мир после ремилитаризации Рейнской области весной 1936 г. были незначительными, а после Мюнхена и вовсе ничтожными. По мнению Клэппера, ключевую роль здесь сыграли упадок внешней политики Запада вообще и неспособность и нежелание США сцементировать сопротивление агрессии, дать ему запас прочности в материальном и моральном плане.

Клэппер обошел тему СССР, он не коснулся и советско-германского пакта от 23 августа 1939 г. Судя по всему, на фоне идущего сражения под Москвой, где впервые планы Гитлера могли быть перечеркнуты, это представлялось ему неоправданным и слишком щекотливым. Мера истины в тот момент определялась величиной реального вклада в войну с германским фашизмом, а Соединенные Штаты все еще оставались вне ее.

Глава VIII Критический пункт: чисто американские выборы 1940 г.

Враг внутри и снаружи

Выборы 1936 г., принесшие подлинный триумф демократической коалиции «нового курса», аморфному блоку левоцентристских сил, ведомому либералами, но опирающемуся на консолидированное движение рабочего класса, фермерство, средние городские слои, интеллигенцию, молодежь, национальные меньшинства, и давшие в руки Ф. Рузвельта самый высокий мандат в истории президентской власти в США, сказались двояко на дальнейшем развитии внутренней обстановки в стране. Для левых и центристских сил главный результат (победа Рузвельта с разрывом в числе полученных голосов над его противником, канзасским губернатором республиканцем Лэндоном, превышающим все известное ранее) вызвал прилив энергии, новые надежды. И напротив, в стане консервативной оппозиции, точнее, у всех тех, кто занимал позиции правее «нового курса», – состояние уныния, панического ожидания нового натиска на привилегии крупных собственников и ненависть, порой глухую, скрытую, а чаще всего необузданную в своей бескомпромиссной нетерпимости ко всему, что было связано с реформами «нового курса». На страницах консервативной печати, отражающей эти настроения (а она была могущественна и изобретательна), о них говорилось только как об орудии чужеземного влияния. Ярлык «ползучий социализм» приклеивался тотчас же к любому новшеству. Яростное сопротивление со стороны консервативной оппозиции нарастало, внутри ее шел процесс перегруппировки сил, выработки новой тактики, новых приемов борьбы за электорат.

Рузвельт, стремившийся изо всех сил обеспечить ореол надпартийности каждому своему шагу, видевший себя не иначе как новым Линкольном, не без горечи вынужден был признать, что социальные и политические размежевания в стране углубились, обострились, предстали в обнаженном виде. Вызванное этим напряжение ощущалось почти всеми. В окружении президента даже серьезно опасались покушений на его жизнь. Гарольд Икес писал в частном послании Р. Робинсу в феврале 1937 г.: «Накал страстей все нарастает. Я полностью с Вами согласен в том, что следует принять дополнительные меры с целью защиты президента от покушения на его жизнь. Как Вы знаете, я не паникер, но внутренние проблемы, с которыми мы сталкиваемся, всегда создают в мозгу фанатиков почву для мысли о покушении. Имущие классы в нашей стране считают, что их загнали в угол, и не исключено, что какой-нибудь сумасшедший решит, что только убийство президента может спасти демократию от угрозы диктатуры» {1}.

Нетрудно было предвидеть, что у Рузвельта, избранного на второй срок, возникнут серьезные затруднения с консервативным блоком в конгрессе: его члены от Демократической партии уже не рассматривали хозяина Белого дома в качестве «толкача», способного в решающей степени повлиять на настроения избирателей. Неудачная попытка Рузвельта в 1937 г. провести реформу Верховного суда, сильно досаждавшего своим неприятием чрезвычайных мер по спасению экономики, в области трудового законодательства и т. д., а также реорганизацию системы исполнительной власти с целью сделать ее более эффективной сплотили оппозицию, прибавив ей новых сторонников. Пресса подняла отчаянный крик, защищая конституцию от посягательств. К этому следует добавить углубившееся разногласие внутри самой Демократической партии, в особенности в связи с той трансформацией, которую претерпела ее массовая база. Южное крыло партии (диксикраты), поддержанное виднейшими магнатами капитала, было близко к мятежу: ограниченные шаги навстречу интересам черных американцев, сделанные администрацией «нового курса» (Элеонора Рузвельт смело взяла на себя инициативу в организации широкой просветительской кампании), рассматривались ими как начало конца безраздельного господства расистских порядков на «старом Юге», как прелюдия общей катастрофы. Личные секретари президента Стив Эрли и Марвин Макинтайр, оба южанина, полагали, что Элеонора «переходит границы», ставя под удар стратегию президента.

Олигархические кланы, вынужденные в первой половине 30-х годов уйти в глухую оборону, растерявшие значительную долю своего морального авторитета, после достижения к середине 30-х годов более высокого уровня экономической активности вновь подняли голову, обретя самых пестрых и порой неожиданных союзников. К ним примкнули церковные круги, недовольные признанием СССР, крупное и среднее фермерство, ратовавшее за упразднение ограничений на сельскохозяйственное производство по аграрному законодательству «нового курса», часть руководства АФТ, встревоженного ростом левых настроений в профсоюзах, весьма значительные слои интеллигенции, напуганные ростом радикализма и «сидячими забастовками», левацкие элементы с их склонностью к сектантству, прогермански настроенные этнические группы, недовольные антинацистской направленностью «карантинной речи» Рузвельта, подозревавшие его в тайном сочувствии врагам Третьего рейха, многочисленные профашистские группировки и т. д. Поползли слухи, что администрация Рузвельта находится под контролем коммунистов.

У оппозиции был еще один тайный союзник – внутреннее убеждение самого президента, что все реформаторство по возможности должно носить строго ограниченный характер, не затрагивая принципиальных основ функционирования социально-экономической системы. Едва ли можно согласиться с каждым словом из приводимой ниже цитаты из книги известного историка Роберта Макэлвайна, но суть происходящего она передает верно. «…Рузвельт, – пишет он, – выдохся к 1936 г. Попытка (если будет позволительно несколько изменить эту метафору) сделать перевязку экономической системе без внесения в нее фундаментальных перемен достигла своего предела. Лишь в конце 1943 г. Рузвельт произнес свою знаменитую фразу о том, что «д-р «новый курс» уступил место «д-ру «одержим победу в войне». Но еще за шесть лет до этого было очевидно, что бывший врач израсходовал все свои целебные средства. Бесспорно, что огромное число американцев оставалось, как заметил в 1937 г. сам президент, «плохо одетыми, голодными, не имеющими достойного человека жилища». Но что, в сущности, сам он предлагал сделать для устранения этого зла?!» {2}

Пожалуй, можно согласиться с Макэлвайном, но только в том отношении, что динамика реформ носила прерывистый, волнообразный характер. Однако на то были различные причины, заставлявшие Рузвельта действовать очень часто с оглядкой, невзирая на недовольство многих горячих его сторонников. Но Рузвельт с лихвой восполнял эти вынужденные паузы поднятием градуса пафосности его критических «бомбометаний» в адрес, как он любил говорить, «сил себялюбия». Накануне выборов 1936 г. Рузвельт произнес целую серию таких речей, а одну из них слушатели, набившиеся до отказа в зал Мэдисон Сквер Гарден, встретили с особым энтузиазмом. В ней Рузвельт обрушился на республиканцев, обвинивших его в намерении стать диктатором. Своим коронным ответным ударом он буквально обезволил своих врагов, назвав их разносчиками слепой ненависти и сеятелями внутреннего хаоса. «Никогда прежде во всей нашей истории эти силы не были так сплочены в борьбе против всего лишь одного кандидата, как это случилось сегодня. Они единодушны в своей ненависти ко мне – и я приветствую их ненависть». Это напоминало нечто вроде угрозы: «Пускай попробуют!» – и зал ответил президенту солидарным вставанием и ревом. В оживлении конгресса с продвижением двух ключевых для социального законодательства «нового курса» законопроекта о пенсиях по старости и законопроекта о страховании по безработице сплав бесстрашия президента и поддержки народа имел решающее значение. 14 августа 1935 г. закон о социальном страховании (Рузвельт называл его «краеугольным камнем администрации») вступил в силу.

Таким образом, было бы неверно утверждать, будто Рузвельт оставил мысль о возможности дальнейшей экономической перестройки, чтобы, как он однажды выразился, «сделать США современным государством где-нибудь к концу 40-х годов» {3}. Еще летом 1934 г. он заявил, что потребность в помощи «выключенным» из процесса производства людям будет продолжаться неограниченное время. В условиях определенного успеха республиканцев на выборах в конгресс в 1938 г., по-новому поставившего вопрос о перспективах партии Рузвельта на президентских выборах 1940 г., естественным для него было вновь обратиться к испытанному способу – апелляции к «забытому человеку». Однако очень многое было неясно. И то, как изменились ожидания людей после перемен в укладе жизни, и то, кто будет кандидатом демократов, и то, как сложится к тому времени международная ситуация, готовая в любой момент взорваться войной. Проводимый правительством в тайном сотрудничестве с крупным капиталом неафишируемый перевод экономики на военные рельсы означал одновременно и появление новых приоритетов, и новую расстановку сил в высших эшелонах власти. Личные беды и чувствительные поражения, сдвиги в социально-психологическом климате, проявление усталости от реформ на местах, новые экономические и политические факторы (в том числе и международные) порой вызывали у Рузвельта мрачные предчувствия, но не лишали его оптимизма и уверенности в себе. Прибегая к опробованному им давно набору политических приемов (замедления в продвижении новых идей, длительный зондаж обстановки, смена направлений деятельности, политическое лавирование и т. д.), Рузвельт выжидал, позволяя «откровенно» высказываться от своего имени другим, часто не связанным с ним прямо лицам. Особая роль в этой сложной и затяжной, с дальним прицелом задуманной политической кампании была отведена выдвинувшемуся и после смерти Л. Хоу (1936 г.), «мудрого старого падре», занявшему место ближайшего советника президента Гарри Гопкинсу {4}.

По времени этот новый изгиб в политической биографии Гопкинса совпал с драматическими событиями весны и лета 1937 г. Рабочее движение начинает решительное наступление на позиции «открытого цеха» в основных отраслях. «Сидячие стачки» сотрясают промышленные империи. Своей высшей точки достигло движение безработных. Активизировалась борьба черных американцев за свои права. Обострившееся классовое самосознание действительно возникло в Соединенных Штатах в годы Великой депрессии, – пишет американский исследователь, но оно носило преимущественно исключительно американский характер. Прямо не бросая вызова американским институтам, оно просило, требовало большей доли участия в них» {5}. Реакция подняла истошный крик о «провокационной роли» реформистской деятельности администрации «нового курса». В этих условиях Рузвельт, придерживавшийся иного мнения, по своему обычаю избегал посвящать кого-либо в планы администрации. Тем более охотно это было предоставлено сделать Гопкинсу.

Гопкинс атаковал реакцию с самого опасного для нее направления. Призвав на помощь все свое красноречие, он доказывал, что требование свертывания правительственной активности вообще и отказ от социальных реформ в частности толкают американский капитализм к экономической пропасти и политической катастрофе. «И я знаю из тысячи трагических писем, которые поступают к нам каждый день, – говорил он в речи в марте 1937 г. по поводу реформы Верховного суда, – чем это грозит стране» {6}. Почти повсеместно говорили о революции. Необходимо признать, сказал он в другом выступлении, что выполнена лишь часть работы по модернизации существующей экономической системы. Вопрос о том, «возможно ли в условиях нашего общественного уклада обеспечить каждой семье безопасность и освободить ее от гнета нищеты и нужды», остается по-прежнему на повестке дня. И тут же успокаивает всех, кто видел в «новом курсе» подрыв устоев: свои надежды правительство связывает с продолжением процесса, начатого «методом терпеливых, настойчивых действий» {7}, т. е. путем подновления и улучшения существующего правопорядка, но не разрушения его.