Великий Рузвельт

Эпохи создают великих политиков. Великие политики дают имя великим эпохам. Но никто лучше самого Франклина Рузвельта не сознавал, что предложенный им «новый курс» не был обречен на успех, хотя и выражал назревшие потребности общества, проявившиеся в необычайно остродраматической форме. От начала до конца, от первой, встреченной с ликованием большинства народа фазы провозглашения целей реформ до заключительной фазы, когда он вынужден был говорить о жертвах, неудачах, утратах и даже об участии поначалу в непопулярной войне, программа преобразований нуждалась в поддержке миллионов безымянных американцев, разноликих по партийной принадлежности, но в сознании своей ответственности в час великих испытаний внутреннего и внешнего характера сплотившихся вокруг национального лидера.

Уникальное положение политика-кумира было завоевано Рузвельтом, избранным на пост президента четыре раза подряд, несмотря на страхи и ненависть одних, сомнения и удивление других. Рузвельт умер, когда ему было 63 года. Один из видных членов его «мозгового треста» Рэксфорд Тагвелл писал в 1971 г., что, если бы судьба добавила Рузвельту еще 20 лет жизни, он мог бы выиграть выборы и в пятый раз. Историк Шлезингер-младший победы Рузвельта объясняет его необычайной стойкостью и бесстрашием в политической борьбе и фактически равнодушием к врагам, внутренней уверенностью в своем превосходстве над ними. Инициатива с «перезагрузкой» советско-американских отношений, признание Советского Союза в 1933 г., через полгода после инаугурации, в присутствии потерявших дар речи оппозиции и патологических русофобов не нуждаются в дополнительных пояснениях. Победу над людьми, для которых время остановилось в 1918 г., Рузвельт до конца жизни считал важным достижением своей личной дипломатии. Государственный департамент был отстранен им от участия в переговорах.

Помимо бойцовских качеств Рузвельт был отмечен и еще одной крайне важной чертой. Он был убежден, что история на его стороне благодаря лучшему, чем у его засидевшихся в стоячем болоте архаичных представлений оппонентов, пониманию особенностей наступившей после Великой (Первой мировой) войны эпохи, отмеченной появлением нового пришельца – времени коренных перемен в мировой политике, экономике, психологии и морали. Он отчетливо видел, как шло накопление экономических трудностей, замаскированных кричащей роскошью финансового сектора, разжившихся на военных деньгах нуворишей, признаки недолговечности затишья в сфере социально-расовых отношений, нарушение привычного соотношения мировых сил и нарастание глобальной военной опасности, особенно в Азии.

Если кто-то не преследует неблаговидной цели изобразить Рузвельта демократом-хамелеоном, изменившим своему классу, или тайным пособником чьих-то чуждых Америке внешних интересов, то он непременно увидит Франклина Делано Рузвельта в контексте времени и убийственных рисков, подстерегавших его после выборов осенью 1932 г. Это же время объясняет двойственность и непоследовательность многих его поступков и одновременно выносит им оправдательный приговор. Очень верно сказал о нем публицист и писатель Линкольн Стеффенс в одном из своих писем: «Рузвельт молча несет на своих плечах бремя времени» {8}.

Рузвельт был наделен пытливым умом, особым даром мужественно сносить невзгоды, который многие предпочитают называть притворством артистической натуры, и, как это ни может показаться парадоксальным, осторожностью и неторопливостью в подходах к возникающим проблемам. Прекрасный знаток дипломатии Рузвельта историк Уоррен Кимбалл нашел верную характеристику его манеры поведения. Он пишет: «Его откладывание «на потом» трудных решений, его уход от конфликтов, его запрятывание поднадоевших проблем под ковер – все это было частью нормального человеческого желания не вступать на мост, пока кто-то раньше не сделает первого шага. Мы все сталкиваемся с несовместимыми желаниями и целями, но мы игнорируем эти противоречия, пока сами не оказываемся перед необходимостью «переходить через мост» {9}. Как водится, заключает Кимбалл, каждый, кто изучает Рузвельта, пересекает этот мост десятки раз в течение дня, как это, но только в конечном счете, делал он сам в реальной жизни. Историк, однако, обязан видеть различие между тем, кто делает историю «в предлагаемых обстоятельствах», и тем, кто ее всего лишь излагает на бумаге, правда, в стремлении объяснить всё на свете.

Рузвельт являл собой продукт истории и в четко отведенной им самим нише был ее творцом и исполнителем. Неверно относить его к разновидности заурядных прагматиков, находившихся всецело во власти узкого практицизма, не отягощенного принципами. Он верил в ценности американизма и демократии, но никогда не бравировал этим. У него были твердые политические убеждения, и для того, чтобы составить о них представление, лучше всего обратиться к тем его предшественникам, которые вызывали в нем если не желание подражать, то, по крайней мере, особые симпатии или даже нечто очень похожее на духовную близость. Первым в этом ряду стоял Томас Джефферсон, который «снова возвратил правительство Америки простому избирателю…» {10}. Вторым – Авраам Линкольн с его знаменитым «ни к кому со злобой, ко всем с милосердием» {11}. Третьим – Теодор Рузвельт, подражая которому Франклин Делано Рузвельт позиционировал себя перед собравшейся аудиторией словами своего дальнего родственника «прогрессивным демократом с акцентом на слове «прогрессивный» {12}. Четвертым – Вудро Вильсон, «давший миру пример подлинной демократии» {13}.

«Новый курс» как стратегия и мобилизующая идея выхода из кризиса был активно и пассивно поддержан миллионами американцев – от простых тружеников до значительной части политико-экономического истеблишмента, скрепя сердце признавшего, что время классического капитализма, функционировавшего по формуле «Локк плюс Новый Свет», прошло и что следует смириться с пожарными мерами в духе кейнсианства, хотя никак нельзя сказать, что сам Рузвельт был прилежным последователем его основоположника. К тому же, несмотря на все опасения перед реформами «повелителя – прожигателя жизни», сохранялось внутреннее убеждение, что они не перерастут в сокрушение основ, в эксперименты ради экспериментов, в отмену законов о собственности и самой собственности, в ломку конституционного уклада. Чуть позже возникла еще и уверенность, что Рузвельтом и его сподвижниками был найден единственно верный тон в процессе осуществления антикризисной программы. Призыв к преодолению страха и отчаяния через солидарность, сотрудничество с открытой, в мгновение ока перестроившейся властью, не оставляющей без внимания имущие классы, но одновременно осуществившей поворот лицом к «забытому человеку», вызвал прилив коллективного оптимизма, от которого, по Кейнсу, зависит большая часть (в отличие от ожиданий, основанных исключительно на расчетах и стремлении к выгоде) позитивных устремлений общества, желание во всех его слоях побороть апатию и безнадежность, начать вновь действовать {14}. Этот «психологический множитель» создавал особую энергетику рузвельтовского либерализма, удерживал его в рамках заданного кровотока, помогал преодолевать нараставшее сопротивление, болезненную и опасную аритмию в действиях государственного аппарата, затухание энтузиазма реформаторов и их сторонников, неудачи и поражения.

Никакие временные рамки оказались неспособны четко обозначить финал этой фазы в политической истории США второй половины ХХ века, хотя в 70-х и 80-х годах принято было говорить об исчезновении коалиции «нового курса». При всех превратностях и нарастающем сопротивлении продолжали существовать преемственность в программном обеспечении, интеллектуальный задел и инерция политического движения (иллюстрацией могут служить «справедливый курс» Трумэна, «новые рубежи» Кеннеди, «великое общество» Джонсона и «эпоха перемен» Обамы) части американского мейнстрима, получившего свой импульс в бурные 30-е годы и отражавшего, как справедливо когда-то заметил видный исследователь Луис Харц, превращение подавляющего большинства населения Америки в «мелкобуржуазный» гибрид {15}.

Финансовый бум и его негативные последствия последних двух десятилетий нанесли огромный урон этому внешне благополучному «мелкобуржуазному» гибриду, по Америке среднего класса, невероятно увеличив разрыв между очень богатыми и остальным населением. Считается даже, что то общество относительного равенства, которое сформировалось в результате преобразований «нового курса», прекратило свое существование. Лауреат Нобелевской премии экономист Пол Кругман сформулировал тезис, который стал общим местом в современном дискурсе о векторе развития Америки, когда она перестает быть локомотивом мирового экономического развития и примером для подражания: «Великое сжатие» – существенное снижение материального неравенства во время «нового курса» и Второй мировой войны – очень трудно передать в терминах обычных теорий. Во время Второй мировой войны Франклин Рузвельт использовал правительственный контроль за заработной платой с тем, чтобы сжать разрыв в доходах. Встает вопрос – если общество среднего класса, которое возникло в годы войны, было искусственным образованием, почему же оно просуществовало следующие 30 лет?» {16} К этому хочется добавить, что и движение за перемены, с которым Барак Обама и демократы пришли к власти в 2008 г., как он сам признает, имеет прямое отношение к демократической коалиции 30-х годов, заложившей основы «общества всеобщего благосостояния» {17}. Не дать снести остатки «нового курса» – таков девиз того многообещающего начинания, которое родилось под флагом движения за перемены {18}.

Франклин Рузвельт и внешняя политика – особая тема. Формирование его взглядов проходило в период выхода США на мировую арену в качестве великой державы. О мировой ситуации и месте в ней Соединенных Штатов после отказа сената ратифицировать Версальский договор Рузвельт, посягнувший на выборах 1920 г. в тандеме с кандидатом в президенты США Джеймсом Коксом на должность вице-президента США, судил применительно к меняющейся в сторону консерватизма обстановке в духе умеренного вильсонизма и осторожной, ненавязчивой критики изоляционизма. «Две большие проблемы, – говорил он, – предстоит решить будущей администрации, наши отношения с миром и настоятельная нужда организации: прогресса внутри страны». И добавлял: «Невозможно жить в мире и одновременно не быть его частью» {19}. Кто мог возразить? Историк У. Кимбалл прав – трудно провести нюансированную систематизацию идеологических взглядов Франклина Рузвельта на мировую политику, как они сформировались в период бурной индустриализации (конец XIX – начало XX в.), обострения межимперских противоречий и складывания военно-политических блоков в первое десятилетие ХХ в., подъема антиколониальных движений, социальных революций и мировых войн. Они менялись или оставались размытыми. «В действительности, – пишет он, – Франклин Рузвельт не был ни реалистом, ни коммунистом, ни прогрессистом, ни либералом, ни любым другим, обозначающим политические убеждения удобным словечком, часто употребляемым для того, чтобы избежать анализа. Он был ФДР» {20}.

Рузвельт и сам говорил, что он не является приверженцем какого-либо «изма». В какой степени данное свойство сказалось на «слабостях рузвельтовского руководства перед лицом мирового кризиса 1930–1939 гг.», как об этом писал Роберт Шервуд {21}, еще предстоит рассказать. Однако этот недостаток был компенсирован ассоциативным мышлением, предпосылкой которого были и воспитание, и прекрасно развитое чувство истории, и уважение к взглядам оппонента (ими мог быть Черчилль или Сталин), и прогностические способности. Отчасти этим объясняется то, что Франклину Рузвельту в отличие от его предшественников – Уильяма Маккинли, Теодора Рузвельта, Вудро Вильсона, Калвина Кулиджа, Герберта Гувера и большинства его воспреемников, президентов, «поселившихся» в Белом доме после Второй мировой войны, – удалось избежать крайней идеологизации своей внешней политики, заявив, однако, себя решительным противником фашизма, колониальной экспансии и сторонником коллективной безопасности. Он настороженно относился к идее «Американского века», хотя она и принадлежала его кумиру Вудро Вильсону и американскому газетному магнату Генри Люсу. Пожалуй, Рузвельту раньше Джорджа Кеннана стала ясна бесплодность «застарелой тенденции американцев судить о других в зависимости от того, в какой степени они ухитряются стать похожими на нас» {22}.