Великий Столыпин. «Не великие потрясения, а Великая Россия»

Начальник Саратовского губернского жандармского управления послал в столицу ликующую телеграмму о возможности приобрести «агента государственной важности», «товарища Бориса Савинкова, боевика». Трусевич, занимавший в ту пору пост директора Департамента полиции, не спешил разделить энтузиазм жандармского офицера. Его резолюция на саратовском донесении гласила: «Сделка слишком малообеспечена для нас – выходит, что мы выпускаем каторжника и сильного работника в партии, а взамен получаем одно обещание, ничем не подкрепленное» [458] . Возможно, Петров провел бы в тюрьме долгие годы, если бы не подоспела смена руководителей политического сыска. Новый товарищ министра Курлов и директор Департамента Зуев взглянули на дело по-иному. На вербовку было получено согласие Столыпина, который поручил Герасимову прощупать потенциального агента. Это было последнее поручение генерала на посту начальника столичного охранного отделения.

458

Там же, ф. 102, 00, 1909, д. 175, л. 2.

После Февральской революции председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства попросил объяснить, почему глава правительства заинтересовался узником саратовской тюрьмы. Герасимов ответил, что Столыпин хотел компенсировать потерю такого ценного агента, как Азеф. Между Петровым и полицией было заключено соглашение. Каторжника перевели на обследование в психиатрическую лечебницу (он симулировал сумасшествие) и устроили побег. Взамен тот взялся поставлять сведения об эсерах сначала в России, а затем за границей. Перед отъездом из России его снабдили значительной денежной суммой, оружием и соответствующими инструкциями. Связь с Петровым должен был поддерживать жандармский офицер, специально командированный в Париж.

Оказавшись за границей, Петров немедленно рассказал о связях с полицией эсерам. Он утверждал, что хотел расквитаться за Азефа. Впоследствии эсеры писали о Петрове: «Он строил широкие планы: добиться доверия, стать крупной фигурой, большим «провокатором», чтобы открыть весь механизм полицейского сыска, чтобы узнать все пути, какими тайная полиция получает свои сведения, узнать главнейших провокаторов и выдать их партии. Он думает еще о большем: узнав, что царь едет в Полтаву на празднества, он мечтает быть в качестве охранника там, чтобы, выбрав момент, отомстить за задавленную революцию, за реки крови, за издевательства главе реакционной клики – Николаю II» [459] . О таких же намерениях Дмитрия Богрова писал его старший брат. Надо только заменить полтавские празднества 1909 г. на киевские 1911 г. И в том и в другом случае красивая легенда о внедрении в охранку с революционными целями грешит сильными преувеличениями.

459

К убийству полковника Карпова // Знамя труда. 1909. № 25. Отдельный оттиск.

Сообщения эсеров – в той части, где они опирались на рассказы самого Петрова, – содержат массу неправдоподобных деталей. Возникает вопрос: мог ли он за такой короткий срок войти в доверие полиции, не предоставив никакой ценной информации? По словам Герасимова, тюремное заявление Петрова с предложением своих услуг изобиловало фантастическими сведениями. Он явно пытался выторговать освобождение за ложные сообщения, но наивная попытка была тотчас же пресечена. Начальник охранного отделения «просил его, если он действительно желает служить, откровенно написать свою исповедь, что он и сделал».

На совести у Петрова не было крупных провалов. Наоборот, он добился освобождения одного из эсеров под тем предлогом, что это поможет укреплению его авторитета в партии. Вместе с тем он не мог держать охранное отделение на голодном пайке и, как признавали некоторые члены партии, до отъезда за границу был вынужден оставить жандармам кое-какие нити. Недаром, осмыслив свой поступок, Петров предостерегал молодежь: «Ни под каким видом, ни с какими целями входить с охранным в соглашение нельзя: подобный поступок не может быть оправдываем ничем, никакими расчетами пользы и выгоды… Не делайте этого и даже не задумывайтесь над возможностью принести пользу партии от соприкосновения с охранным, я заклинаю вас, я говорю, что лучше будет, если вы убьете себя в тот момент, когда только что придет вам в голову мысль о подобном решении».

Между тем эсеры задумали акцию против тайной полиции. Согласно показаниям одного из лидеров партии И.И. Фундамитского, «Петров некоторое время еще оставался за границей и с целью завоевать полное доверие Герасимова сообщил ему, что вступил в боевую организацию и давал ложные сведения о деятельности последней» [460] . Когда двойной агент выехал в Россию, с ним вместе пересекли границу два боевика с грузом динамита. По совету товарищей Петров собирался действовать наверняка и хотел превратить себя в ходячую бомбу. Для него изготовили жилет, начиненный взрывчатой смесью. День за днем он приучал себя ходить в этом адском панцире, чтобы в подходящий момент дернуть за шнур и поднять себя на воздух вместе с намеченными жертвами.

460

ГАРФ, ф. 1467, оп. 1, д. 512, л. 33 об.

В столице Петров снял квартиру на Астраханской улице. Смертник, живший по паспорту Михаила Воскресенского, затеял с полицией игру, подобную той, что впоследствии вел Богров. Он встречался с Герасимовым, ставшим к тому времени генералом для поручений при министре внутренних дел, и с его преемником на посту начальника охранного отделения полковником С.Г. Карповым.

Конспиративная квартира на Астраханской была подготовлена полицией для свиданий жандармов с агентами, но эсеры сумели установить там дополнительное оборудование. Электромонтеры провели в квартиру электрические звонки, а Петров тайком протянул дополнительный провод к столу в гостиной. Под столом заложили мину.

Развязка последовала 8 декабря 1909 г. Поздно вечером агента навестил полковник Карпов. Лакей (также служивший в отделении) вспомнил только, что Петров-Воскресенский, пообещав полковнику вернуться через несколько минут, захлопнул за собой дверь. В следующее мгновение раздался взрыв. В мемуарах Герасимова имеется более драматическое описание происшествия. Петров готовился совершить покушение с использованием мины, жилета со взрывчаткой и других адских средств позже. Но неожиданно нагрянул полковник Карпов и потребовал вина, чтобы отпраздновать новоселье на конспиративной квартире. «Празднество должно было уже начаться, когда Карпов заметил, что скатерть, покрывавшая стол, не отличалась особой свежестью». Какая у вас тут грязная скатерть, – заявил он, – ее надо сменить». И начал было снимать ее со стола. Это был конец. Если бы скатерть была снята, то Карпов, как доверчив он ни был, не мог бы не заметить электрических проводов, висевших под столом. Поэтому Петров со словами «Не надо, не надо, я сейчас все сам сделаю» закостылял в переднюю и там соединил провода. Начальник охранного отделения был разорван на части. Петров пытался бежать, но не смог далеко уйти из-за хромоты.

Петрова, как впоследствии Богрова, предали военно-окружному суду. Рассмотрение дела заняло одно заседание, как и суд над убийцей премьер-министра полтора года спустя. Все показания давались за надежными стенами Петропавловской крепости, и в конце этого закрытого разбирательства обвиняемому был вынесен смертный приговор. Партия эсеров взяла на себя ответственность за покушение. Было распространено извещение партии, содержавшее биографические сведения Петрова и рассказывавшее историю его связей с полицией. Была опубликована исповедь смертника, напечатаны его письма. С точки зрения товарищей по партии, Петров полностью оправдал себя.

Эсеры явно поторопились с выводами. На самом деле Петров, как и впоследствии Богров, не смог до конца выдержать героической позы. Он заявил суду, что товарищи по партии буквально заставили его пойти на преступление. После вынесения приговора его допрашивал вице-директор Департамента полиции Виссарионов, и узник давал показания в иллюзорной надежде на смягчение своей участи. Он рассказал, что, попав за границу, собирался следовать жандармским инструкциям, но возбудил подозрения партийной комиссии в составе Бурцева, Фундамитского и Слетова. Опытным революционерам не составило труда изобличить его во лжи и заставить признаться в связях с полицией. Петров писал, что в результате «Слетов мне объявил решение ЦК, заключавшееся в том, что я для реабилитации себя должен был учинить террористический акт над кем-либо из руководителей политического розыска» [461] . Савинков говорил Петрову: «Важно покончить с министром внутренних дел Столыпиным; тогда вот рухнет вся система, творцом которой он является». Полковник Карпов вовсе не предназначался на роль жертвы. Петров даже признавался в симпатиях к жандарму: «Душа лежала к нему: он был такой добрый, доверчивый, искренний». Любопытно, что едва ли не в тех же словах Богров отзывался о начальнике Киевского охранного отделения и, чтобы доказать свое искреннее раскаяние, опознал на фотографиях своих бывших товарищей и назвал конспиративный склад оружия. Его предшественник Петров идентифицировал известных ему эсеров с предъявленными ему портретами и высказал предположения о их местонахождении. Он, правда, отказался назвать явки и дать более подробные сведения до тех пор, пока ему не будет гарантирована жизнь.

461

Там же, ф. 102, 00, 1909, д. 498, л. 5.

Насколько правдивыми были предсмертные показания Петрова? Безусловно, на него оказывали сильнейшее давление. Он совсем не ожидал, что товарищи по партии так непримиримо отнесутся к его заигрываниям с полицией. За короткое время его буквально убедили, что им совершена непростительная ошибка, искупить которую можно только ценой собственной жизни. Петров удрученно писал жене: «Тогда не было никаких данных, чтобы можно было предполагать, что условия изменятся настолько неблагоприятно для дела, что о счастливом конце ликвидации его не придется и думать. Да, теперь ясно, совершенно ясно, что я или должен отказаться от своего решения, или… Отказаться! Не могу я теперь отказаться, пойти вспять, позорно отступить. Не могу и не хочу» [462] . Характерно, что под влиянием товарищей Петров воспылал ненавистью к жандармам, «поломавшим его жизнь». Он мечтал отомстить им, не желая вспоминать, что предложил услуги полиции по собственному почину. Следует отметить, что Петров действовал под постоянным контролем со стороны эсеров. Он в полном смысле слова разрывался между чувством долга и инстинктом самосохранения. За день до террористического акта он направил жене письмо со словами: «Как хорошо! Как хороша может быть жизнь! «Жить! Жить!» – кричит все во мне. Жить красивой жизнью, жизнью чистой. Все во мне кипит, я весь полон жаждой жизни. Как хочется жить».

462

Русское слово, 1909, 20 дек.