Великое кочевье
Шрифт:
Амбары у Сапога — из вековых лиственниц, просторные, двухэтажные. Наверх вела пологая лестница. На втором этаже в слуховые окна вставлены решетки из толстого железа. Там была подвешена не одна сотня пар маральих пантов.
Увидев их, Северцев ахнул:
— Ну, Сапог Тыдыкович, удивил ты меня! У тебя тут гора серебра… буланого алтайского серебра!
Ощупывал сухие рога.
— Продай все. Зачем они тебе?
— Ты думаешь, что мне бумажки нужны? — спросил хозяин. — Сусеки ими загружать?
— Мешок серебра даю. Согласен? По рукам?
— Ты что, смеешься,
Сапог круто повернулся и пошел вниз. Крикнул Ногону:
— Закрывай окна!
Тройка была подана к крыльцу.
В ожидании седоков лошади, разморенные жарой, беспрерывно мотали головами. Утомительно долго звенели бубенцы, и ямщик задремал на козлах.
Гости не спеша спускались со второго этажа.
— Сапог Тыдыкович, вы мараловодам скажите, что продали за бумажные, — настаивал Северцев.
— Обязательно, — пообещал Сапог и похвалился: — Мое слово — как здешний камень!
Учур побежал в глубь двора, крикнул своему начальнику:
— Я — за конем. Скоро догоню вас.
Хозяин проводил тройку за ворота и поспешно пошел под крышу, где агент заседлывал коня.
— Ну, Сапог Тыдыкович, один мешок мой.
— Мешок? Ты ошалел. Полмешка возьми, черт с тобой! И то — за ружья.
— Полмешка за ружья и полмешка за то, что буду молчать.
Теленгит легко вскочил на чубарую лошадку и, не оглядываясь, выехал со двора.
Уложив кожаные мешки с серебром в узкую каменную щель, два человека на четвереньках выползли из пещеры и замерли, прислушиваясь. Воздух, настоянный на медовом аромате трав, казалось, застыл. Даже болтливые листья осины молчали. Лишь далеко внизу скрипели коростели.
Убедившись, что никого поблизости нет, люди вскочили и, озираясь, начали торопливо закладывать отверстие пещеры мелкими камнями. Затем они выкопали несколько кустов желтой акации и перетащили к замурованному входу. С горы спускались украдкой. Один из них, обнажив длинный нож, оставлял на деревьях малозаметные знаки. Тот, который был старше и дряхлее, подсадил хозяина на коня и сам поехал следом.
Передний всадник погрозил плетью:
— Ну, Ногон, если ты кому-нибудь проболтаешься, смертью — и то не расквитаться тебе со мной!
— Я сяду на медвежью шкуру и поклянусь, — покорно отозвался старик.
До усадьбы ехали молча. Во дворе сами расседлали коней и вместе вошли в юрту. Ногон упал на медвежью шкуру и молча поцеловал сухие звериные ноздри.
— Если после такой клятвы проболтаешься, медведь у тебя голову отломит.
Ногон поклонился и вышел во двор.
Хозяин, распахнув шубу, упал на кровать вниз животом. Дрожащие руки запустил в перину, где осталось еще несколько мешков. Полтинники сквозь толстое полотно обжигали пальцы.
Повернулся на спину и залился приглушенным мелким хохотом. Над его юртой висело небо, усыпанное серебряными полтинниками.
Глава двенадцатая
Едет из Агаша Борлай Токушев, счастливый человек. Едет и песни поет:
В жарком небе солнышко играет,В моей груди большая радость живет.Эту радость пробудил Федор Копосов, первый русский друг, секретарь аймачного комитета партии. Он достал из железного ящика маленькую книжечку, приклеил к ней карточку Борлая, поставил печать, а потом встал и пожал ему руку так горячо, как не пожимал никто и никогда.
«Будь верным сыном партии», — сказал он.
Теперь эта книжечка лежит в кармане гимнастерки, и сердце чувствует ее. Теперь Борлай Токушев действительно человек нового племени, рассыпанного по всей земле, самого молодого племени и сильного, как жизнь, как солнце. Наконец-то Борлай заменил на земле своего старшего брата Адара!
Филипп Суртаев где-то кочует с красной юртой-передвижкой. Надо найти его. Найти сегодня. И рассказать обо всем. Открыть перед ним маленькую книжечку: «Вот погляди!»
А если там окажется брат Байрым? Он может усмехнуться и спросить: «Ты человек нового времени, — а в мешке у тебя что лежит?.. Ну-ка, скажи прямо… Кермежеки спрятаны?»
Борлай почувствовал, что краснеет. Он расстегнул ворот гимнастерки…
Прошел год с тех пор, как он, отправляясь в путь через снежные хребты, перестал брать с собой на перевал камень или ветку — подарок хребтовому, с прошлой осени никто не охранял вход в его аил, и все знают: ни одного несчастья не случилось.
«Правду говорил Суртаев во время курсов, что никаких духов нет — ни злых, ни добрых. Все идет само собою. Земля кругом идет, вода кругом идет — с земли на воздух, все движется».
Борлай вслух упрекнул себя:
— Люди думают, что я совсем выбросил кермежеков, а они в мешке спрятаны. Байрым своих давно сжег, а я оставил. Не посмел, что ли?
В первое время Борлай забыл про черных идолов, сорванных со стен и сунутых в мешок. Вспомнил только зимой, и ему стало стыдно перед самим собой. Чем дольше кермежеки лежали в мешке, тем тяжелее было думать о них. Не раз порывался при всем народе сжечь их на костре, но при этом всегда спрашивал себя:
«Что скажу, если услышу: „Почему раньше не спалил?“ А сказать надо прямо, — решил он, — в тот день смелости не хватило».
К своему аилу он подъехал, когда мужчины и женщины, обгоняя друг друга, двинулись к загонам, где каждое утро и вечер алтайки доили коров. Он поспешил присоединиться к ним. Впереди шла белокурая девушка, приезжавшая в Верхнюю Каракольскую долину с Филиппом Ивановичем, когда ликвидировали лжетоварищество. Она несла блестящую палку, которой обмеряла коров.
— Надо жить на одном месте, — говорила она, — дворы построить. Коровы окажутся в тепле, и вы круглый год будете с молоком.
— Как на одном месте жить? — испуганно спросила Муйна Байрымова.
Алтайки враз заговорили:
— Грязи на стойбище будет много.
— Коровы всю траву вытопчут и с голоду подохнут.
Борлай подошел к Филиппу Ивановичу, помогавшему обмерять коров.
Тот бросил работу и, повернувшись к нему, спросил с горячей взволнованностью:
— Получил кандидатскую карточку?
— Вот здесь она! — Борлай приложил ладонь к сердцу.
— Поздравляю, дружок, от всей души! — Суртаев пожал ему руку.
— Скоро Байрым поедет за кандидатской карточкой. И Сенюш поедет.