Великое кочевье
Шрифт:
Макрида Ивановна прислушивалась к разговору, но постепенно приятное забытье овладело ею, и она прилегла на мягкие, пахучие пихтовые ветки и заснула.
Миликей Никандрович добавил дров в костры, Борлай помог брату отодвинуться подальше от огней.
Неподалеку стояла старая пихта. Нижние ветки ее подсохли, огонь перепрыгнул на них и, с треском рванувшись вверх, осыпал людей мелкими, как пыль, искрами.
— Ой, батюшки! Погубили деревину! — пожалел Охлупнев пихту и стал палкой отодвигать костер от других деревьев.
Пихта догорала. Огонь столбом взлетел высоко в сумрачное небо.
Макрида
Глава четырнадцатая
Тяжелое, цвета древесной золы, лохматое покрывало сначала затянуло весь небосклон, потом опустилось в долину. Не видно ни гор, ни лесов. Скрыты дали.
Мрачно на душе Сапога Тыдыкова. Что ни утро, то новая неприятная весть летела к нему. Говорухин уехал из областного города, и никто не мог сказать, когда он вернется. В аймачном земельном отделе говорили, что землемеры в первую очередь отведут землю не ему, Сапогу Тыдыкову, а товариществу. Из военкомата, куда он послал письмо с просьбой взять его конный завод под свою защиту, даже не ответили. По кочевьям ездили люди, собиравшие членские взносы в потребительское общество. В долине появился свой кооператив. Чумара Камзаева выбрали председателем, построили лавку. Его, Сапога Тыдыкова, не только не спросили об этом, но даже членские взносы от него отказались принять.
На исходе дня, когда Сапог сидел у очага и курил так жадно, что жены не успевали набивать трубки, в юрту вполз Ногон и, тряся бороденкой, прошамкал:
— Байрыма привезли с пробитым плечом.
— Знаю, — нетерпеливо обрезал хозяин. — Что говорят об этом в аилах?
Голос старого прислужника стал еще шепелявее:
— Говорят, что стрелял не вор.
— Испугались или нет, спрашиваю?
— Нынче их, Большой Человек, ничем не испугаешь.
— О Токушевых что говорят?
— Больше жалеют их, мудрый человек. Говорят: «Заботливые о народе — и такое им несчастье!» — бормотал старик и позади себя одной рукой приподымал толстую кошму, которой был закрыт выход.
Каменное лицо Сапога вдруг вспыхнуло.
— Уходи к шайтану, дурак!
Медная с нефритовым чубуком трубка ударилась о кошму, которая опустилась позади старого прислужника, успевшего выскользнуть во двор. Грудь Сапога распирала одышка:
«Теленок паршивый… Понадеялся на него, истратился… На самой первой красавице его женил».
Он без конца курил, беспокойно пощипывая пышную кисть на шапке.
В таком настроении и застал его Копшолай. По желтому лицу и тревожно округлившимся глазам гостя Сапог понял, что сосед привез тоже нерадостную новость.
— Слышал, Большой Человек, что с нами делают? — спросил тот почтительно, оставаясь на ногах.
— Нет. А что они опять удумали? — раздраженно осведомился Сапог, зная, что только разящая новость могла поднять этого тучного лежебоку из его берлоги. — Садись.
— Голоса у нас отобрали.
— Голоса? Как можно у живого человека голос отобрать?
Хотел недоверчиво улыбнуться, но губы не повиновались.
— Все будут выбирать новый сельсовет, а нас с тобой не пустят на собрание. Сам был в Совете, сказали: «У тебя голоса нет».
Короткие ноги
Копшолая подогнулись, и он нерешительно сел.— Я думал, что шутят, и крикнул: «Вот какой у меня голос!» А они — свое: «Ты не имешь права говорить, а если вздумаешь на собрание прийти, в тюрьму отвезем».
Стало ясно, что Копшолай не врет и не путает.
Подергивая плечами, Сапог вскочил.
— У меня голос не отберут. Нет… Я в Новосибирск поеду, в Москву…
Крепко веря в свою изворотливость и могущество, Тыдыков все же не надеялся на быстрый успех. Горькое сомнение точило грудь.
Одевшись в потрепанную шубу, он поехал в сельсовет.
Возле старого тракта — одинокая изба. Там сельский Совет. У коновязей стояло несколько десятков лошадей. Сапогу не понравилось это. В неудачное время приехал. Наверно, опять созвали бедноту на собрание. Это видно по седлам: простые деревяшки, едва прикрытые кошмой.
В избе было так тесно, что некуда ногу поставить, — по всему полу, плечом к плечу, сидели алтайцы, над ними — тучи дыма. Раскаленная железная печка, на которой сушился листовой табак, наполняла комнату горьким чадом.
При появлении Сапога никто даже не шевельнулся, никто не ответил на приветствие. Переполненной комнатой завладела странная тишина, не имевшая ничего общего с былой почтительностью к баю. Пробравшись к столу, за которым почему-то сидел Аргачи, Сапог спросил:
— Добрый человек, а где уважаемый секретарь сельского Совета?
— Я сейчас работаю секретарем, — ответил с достоинством Аргачи, глядя на посетителя.
— Вот не слышал о перемене!.. Ты парень хороший. Меня знаешь, поймешь…
— А тут и понимать нечего. Все давно ясно, — Аргачи быстро перебрал бумаги и одну подал Сапогу. — Получи и распишись.
— Что — получи? — высокомерно осведомился тот, глядя поверх головы своего вчерашнего пастуха.
— Извещение. Налог прибавили, как на лишенного права голоса.
Тыдыков выхватил бумажку, пробежал по ней главами, скомкав, кинул секретарю в лицо:
— Голос отбирать?! Врешь, галчонок тонконогий, не отберешь! Я с тобой и разговаривать не стану.
— Замолчи. Уходи отсюда.
Сапог продолжал кричать. Его повернули к выходу. Алтайцы раздвинулись, давая дорогу, кто-то широко открыл дверь.
За спиной — многоголосый хохот, скрип дверных петель, а потом убийственная тишина.
А давно ли с больших сходок его провожали с почестями! Каждый алтаец считал своим долгом подвести ему коня, подтянуть подпруги или помочь подняться в седло!
Впереди — застывшие горы, запорошенная снегом долина. С северо-запада по долине мчатся снежные вихри и уносят обломки сухих дудок.
Нахлестывая коня плетью, Сапог мчался в Агаш. Снежные вихри обгоняли его, застилая даль.
Проскакав больше половины пути, он вдруг повернул коня. Направляясь домой, шептал:
— Так лучше. По-иному взглянут на меня. И не будут приплетать к этому выстрелу.
Не заезжая домой, направился к аилу Анытпаса. Вломившись в бедное жилье, набросился на Яманай:
— Где твой косоглазый?
— Не знаю. Шестой день дома не был, — равнодушно молвила женщина и, заметив, что глаза Сапога заискрились, отодвинулась к кровати: