Великое кочевье

— Вон иди туда.

Яманай осторожно приоткрыла скрипучую дверь, просунула голову в маленькую комнату. Наверно, здесь сидит Ярманка. Сейчас она увидит его! Он обрадуется и бросится ей навстречу… Но Яманай услышала женский голос:

— Заходи, заходи… Не бойся.

За столом сидела алтайка с приветливым полным лицом и непокрытой головой, курила не из трубки, а из бумажной палочки, как тот русский с золотыми зубами, что приезжал к Сапогу. Это, как Яманай узнала позднее, была работница аймачного комитета партии Анна Тордокова, выросшая в русском селе.

Яманай остановилась на пороге — никогда она не видела, чтобы алтайские женщины стригли волосы и носили такие платья, с открытой грудью, — подумала: «Как ей не холодно! Да и неловко… Сюда, наверно, мужчины заходят?»

Тордокова, окинув посетительницу озабоченным взглядом, указала на стул по другую сторону стола:

— Садись.

Видя нерешительность посетительницы, она подошла к ней, подхватила под руку и, заботливо усадив на стул, открыла перед ней яркую коробочку с бумажными палочками:

— Бери.

Яманай подняла руки, будто для того, чтобы оттолкнуть что-то непонятное и опасное.

— Не куришь? — удивилась Тордокова. — Хорошо… Ну, рассказывай про жизнь.

Яманай растроганно и удивленно смотрела на ласковую алтайку.

— О своем несчастье рассказывай. Муж побил? Отец с матерью обидели?

— А ты как знаешь?

Слезы хлынули ручьями, и Яманай, захлебываясь, рассказала обо всем, умолчала лишь о непогодливой ночи в доме Сапога Тыдыкова.

— Ну ладно… — задумчиво заключила Тордокова, побарабанила пальцами по столу. — Учиться хочешь?

Глаза Яманай вспыхнули радостью, на щеках высохли слезы.

…Она шла за приветливой женщиной к бывшему поповскому дому. Это был самый нарядный дом в Агаше. Стены обшиты тесом, выкрашенным в полоску — голубое с белым, большие окна обрамлены резными наличниками, широкое крыльцо походило на паперть. Поп в гражданскую войну отступил с белогвардейцами, и его дом перешел в общественное пользование. Теперь над высоким крыльцом висела маленькая вывеска: «Дом алтайки».

На пороге их встретила дородная русская женщина в белом платочке; подол ее в нескольких местах был подоткнут под пояс, и широкая юбка лежала на бедрах пузырями, рука сжимала тряпку — она вышла мыть крыльцо.

— Как дела идут, Макрида Ивановна? Ничего? Все в порядке? А заведующая здесь? — осведомилась Тордокова.

— Обедать ушла. А вы новенькую привели?

Умные и доверчивые глаза молодой алтайки понравились Макриде Ивановне.

— У меня как раз банька поспела, — сказала она, — сейчас я с новенькой большую-то грязь собью.

— Ты сначала покорми ее.

— Сейчас, Анна Тордоковна, сейчас. Пшенная каша осталась от обеда, молоко найдется.

Макрида Ивановна бросила тряпку в ведро с водой, вытерла руки и похлопала Яманай по спине:

— Пойдем, милочка моя. — И оглянулась на ее провожатую: — Да она понимает ли по-русски хоть что-нибудь?

— Не беспокойся, быстро научится.

— Мы начнем как-нибудь одна от другой слова перенимать: она от меня русские, а я от нее алтайские. Пойдет дело!

Они вошли в кухню. Макрида Ивановна покрыла стол зеленой клеенкой, нарезала белого мягкого хлеба, наложила полную тарелку каши, налила кружку молока и сама села против Яманай.

— Что-то плохо ест, сердешная! Видно, каша не глянется, — беспокоилась Макрида Ивановна.

— У нее было большое несчастье, — сказала Тордокова.

— Да что ты говоришь? Какое же? Поди, мужик изгалялся?

Когда Тордокова коротко рассказала про Яманай, Макрида Ивановна почувствовала к молодой алтайке глубокую жалость.

Она достала чистое белье, новое платье и душистое мыло. Тордокова по-алтайски сказала Яманай, чтобы она шла за этой заботливой женщиной и выполняла все требования и советы.

В предбаннике Макрида Ивановна потрясла перед алтайкой ковшом и сказала:

— Ковш. Ну, говори смелее: ко-овш. Вот, хорошо вымолвила. Дьакши. Ковш. Алтай кижи как будет?

— Суску, — ответила Яманай и улыбнулась, радуясь тому, что поняла русскую женщину, потом показала на воду: — Алтай — су. Русска?..

Продолжая разговор, Макрида Ивановна хотела помочь алтайке раздеться, но та стыдливо запахнулась: с малых лет говорили ей, что тело честной женщины никто не должен видеть, кроме мужа.

— Что ты, милочка моя, надо раздеться! — приговаривала Макрида Ивановна, тихонько разнимая ее руки. — Помоемся. Будешь ты у меня беленькая да свеженькая, как огурчик.

Яманай покорно опустила плечи, готовая на все, но когда Макрида Ивановна предложила ей снять штаны из тонкой косульей кожи, она закричала, схватившись за голову:

— Худо будет!

— Ежели ты с таким норовом, то уходи от нас! Вон дверь! — настойчиво крикнула Макрида Ивановна, верившая в свою близкую победу. — Ну, что стоишь? Иди!

Уронив голову на грудь, Яманай нащупывала завязки. Оставшись голой, она прижала руки к животу и повернулась лицом в угол.

Макрида Ивановна посмотрела на одежду алтайки и вскрикнула:

— Ой, батюшки, страсть сколько их! Да как же они тебя, миленькая, не заели? Придется все спалить в печке. Ну, ничего. Наденешь мое — поубавим да подошьем, где надо. А за ночь я сошью тебе все новенькое. — Она подошла к алтайке и стала расплетать косы. — Зубами не раздерешь. Скатала, родименькая, вроде кошмы. Не миновать стричь. — Взяла ножницы и показала, что обстрижет косы. — Согласна?

Яманай подумала, что будет походить на добрую и заботливую Анну Тордоковну, и качнула головой.

Отхватив косы, Макрида Ивановна бросила их в угол.

После бани она привела Яманай в большую комнату, где стояли топчаны с матрацами, подушками и шерстяными одеялами. На полу сидели алтайки. Среди них преобладали девушки. Но были даже старухи, услышавшие, что в Доме алтайки кормят бесплатно. Их приняли, потому что долгое время не могли собрать нужного количества курсанток. Были здесь безлошадные и бесстадные вдовы, приехавшие вместе со своими детьми. Многие из них так и не расстались с истрепанными чегедеками и уступили только одному суровому требованию Макриды Ивановны — в комнате сидели без шапок.