Вернуть мужа. Стратегия и Тактика

– Окна?
– растерянно переспрашиваю я, посмотрев на окно гостиной.
– Не знаю, как скажете.

– Надо, - говорит она, настаивая.
– Я месяц назад их мыла.

– Как скажете, - повторяю я, не в силах оторваться от одной открытки.

Это обычная почтовая открытка, поздравительная, новогодняя, со Снегурочкой в ярко-голубой шубке и красногрудыми снегирями. На ней незнакомым мне почерком написано: "Миша! С Новым годом тебя! Передай (знаю, не передашь) привет и пожелания здоровья Елизавете Васильевне и Варе. Я готова к разговору, к встрече в любое время и на любых условиях, которые ты предложишь. Поблагодари Риту за ... Валентина."

За что благодарила Риту моя мама было не прочесть: эти слова были зачеркнуты жирно, размашисто, словно делали это нервно, озлобленно. Почему зачеркнуто? Если это папа, то

почему просто не порвал и не выбросил? Если бабушка, то почему хранила столько лет? Всматриваюсь в почтовый штамп. Открытке девятнадцать лет. Это мне было десять. Три года, как она ушла. И я отчетливо помню, что никто мне привет не передавал. Никто и никогда ничего не передавал мне от моей мамы.

Начинаю перебирать каждый листочек. Вот письма прадеда Василия жене и дочерям с фронта. Вот папины письма бабе Лизе из армии. Вот мои два письма бабушке и отцу из летнего лагеря. Одно я написала в первый день с просьбой забрать меня. Второе во второй день с требованием забрать меня. На третий день бабушка уговорила отца отдать меня ей на лето. Отец проорался о том, что эта "избалованная девица так никогда не социализируется и не научится дисциплине", что "ее никто замуж не возьмет - она и борща приготовить не может". Мои аргументы - в лагере не учат готовить борщ, были встречены контраргументом - "там учат многому другому". Баба Лиза осторожно стала рассказывать папе про Артемку из второго подъезда, хорошего такого мальчика из профессорской семьи, которого в лагере научили курить и материться. Папа посмотрел на свою мать волком и ответил, что "лучше так, чем воспитывать тепличное растение". Бабушка посмотрела на сына строго и вежливо, попросила его успокоиться и остыть, а уже потом разговаривать с "ребенком". По ходатайству бабушки меня амнистировали и оставили у нее. Сколько мне тогда было? Точно. Одиннадцать.

Вот еще одна открытка, очень старая, 1954 года. Первомайская. За столом, покрытым белой скатертью, у распахнутого настежь окна, в которое заглядывает пышно цветущая яблоневая ветвь, сидит девочка-пионерка в школьной форме с белым фартуком, макает перо в чернильницу и пишет поздравление. Подписано это первомайское чудо "Миша". И это не мой папа, он родился в 1964 году. Это от Михаила Ароновича!

"Лизонька, сегодня я не спал до утра, все думал, как порадовать тебя в этот первомайский день. Приглашаю тебя на прогулку по нашим местам. Тебя ждет сюрприз. Надеюсь, приятный".

Тоскливо-счастливое чувство любви к этим двум людям вызывает першение в носу. В ящике еще много писем и открыток, чтобы прочесть их все не хватит и дня. Не хочется делать это быстро, хочется посидеть и поговорить с ними, как с живыми людьми, не торопясь, обстоятельно, наедине. Поэтому я забираю из ящика мамину открытку папе и убираю себе в сумочку. У меня есть вопросы к отцу.

Когда мы с Галиной Семеновной садимся вместе обедать (между прочим, борщ, и готовили мы его вместе), ко мне приезжает Мышильда. Взбудораженная чем-то, она пролетает в квартиру, вешается мне на шею, целует в щеку Галину Семеновну и начинает трещать. За пять минут мы узнаем, что Доминошка (да, она выбрала это имя) растет не по дням, а по часам (вот, сто фото в телефоне), что Рита с папой ждут нас на своей даче (Мышильда смешно передразнивает папину интонацию "один раз за лето я могу увидеть своих дочерей?"), что ей двадцать два года, а счастья в жизни нет.

– Борщ?
– спрашиваю я, силой усаживая бегающую по кухне сестру.

– Какой борщ?! Ты с ума сошла!
– возмущается она, будто я предложила ей хряпнуть самогонки, а она за рулем.

– Есть некоторые признаки, - миролюбиво отвечаю я, завидуя ее молодости и энергии.

– У меня совсем нет времени!
– говорит она, все-таки отхлебнув из моей тарелки пару ложек супа и тут же пожалев об этом.
– Тьфу! Забыла!

Машка забыла о том, что я добавляю в свою порцию острый перец. И не молотый красный или черный, а свежий чили или маринованный халапеньо. Я обожаю острое. По-настоящему острое. Даже Максим, любящий блюда "с перчинкой", с ужасом смотрит на меня, когда я к каждому блюду добавляю что-то, по его словам, "смертельное". Все давно к этому привыкли, знакомые уже не удивляются и задаривают меня шоколадом с кайенским перцем.

– Ты должна изрыгать огонь, как Змей-Горыныч!
– выпивая залпом стакан компота, ругается Мышильда.

– Дойдет и до этого при случае, - шучу я.- Куда торопишься?

– Я вообще-то за тобой, но чтобы без тебя!
– объясняет Машка, но яснее не становится.

– Без меня?

– Мы с Кириллом идем сегодня на вернисаж в частную галерею Шуваловых. Он просил позвать и тебя. Из вежливости, - докладывает сестра и выпучивает глаза.
– Но я очень надеюсь, что ты не можешь. В нашей семье художница я, а не ты.

Да что ж такое-то! Ермак через Машку теперь будет действовать? Объяснился со мной, а на вернисаж ведет Мышильду, чтобы меня с гарантией пригласить. А как их одних оставить? Он же Машке сердечко во второй раз разобьет. Первый раз мы его с Ритой справедливо оправдали, а уж второй, извините!

– Странная логика, - отвечаю я сестре.
– Тогда в театр должны ходит только актеры, а в ресторан только повара? Почему филолог-журналист не может пойти на вернисаж?

– Чтобы оставить нас наедине, - прошептала мне на ухо городская сумасшедшая.
– Пожалуйста-пожалуйста!

– Да я рядом похожу, мешать не стану, - неуверенно говорю я.

– Времена дуэний прошли, - втолковывает мне Машка.
– Я и Кириллу сказала, что это не обязательно - приглашать тебя.

– А он?

– А он говорит, что это элементарная вежливость, - восхищенно отвечает Мышильда.
– Он такой... такой...

Пока Машка сформулирует очередное достоинство Ермака, мучительно соображаю, что делать. От раздумий меня отвлекает телефонный звонок. Вовка.

– Варь, привет!
– чуть хриплый голос друга огорчает и радует одновременно.
– Ты разрешила сегодня встретиться.

– Привет!
– тепло говорю я, четко придерживаясь выбранной тактики поведения.
– Конечно.

– Сегодня всех наших приглашает Игорь, - сообщает Вовка.
– Сашка с Леркой в курсе.

– Все наших?
– нервно сглатываю.

– Он так сказал, - говорит Вовка.

– А повод?- спрашиваю я, не зная, что и подумать, не то что сказать.

– Тебе нужен повод для встречи с друзьями?
– мягко смеется Вовка.
– Время же у тебя есть.

Да. Что есть, то есть. Времени вагон и маленькая тележка. Анна с рукописью не торопит. Мила, наверное, ушла в недельный загул после презентации. Есть у нее такая милая традиция.

– Да я на вернисаж тут иду, - говорю я и сталкиваюсь с бешено счастливым взглядом Мышильды.

– Нет-нет!
– радуется сестра.
– Есть бог на свете! Мы сходим без тебя - у тебя причина уважительная.

А вообще, сколько можно бегать? Конечно, пойду. Даже если все они в сговоре, пойду. "Делай что должно, и будь, что будет!" - фраза Марка Аврелия. Ее и масоны как девиз использовали, и, говорят, сам Лев Толстой постоянно повторял.

– Хорошо, спасибо!
– бодро говорю я и прощаюсь с Вовкой до вечера, конечно, разрешив зайти за собой в семь часов.

– У тебя что-нибудь красивенькое есть?
– вертится перед зеркалом в прихожей Машка.
– Поновее, помоднее?

– У меня здесь ограниченный гардероб, - смеюсь я.
– Пара платьев, джинсы, есть блузка с юбкой.

– Я могу за вашими вещами съездить, - предлагает Галина Семеновна.
– Если очень надо.

– Очень-очень надо!
– молитвенно складывает ладошки сестра.
– Вы лучшая Галина Семеновна из всех Галин Семеновных.

Из привезенных вещей Машка выбирает тут же (я так и знала!) темно-зеленую юбку с запахом в пол и фисташковую блузку, которые сразили ее наповал еще полгода назад. Этот наряд мы выбирали с Максимом мне на новогодний праздник.