Вернуться в Антарктиду

В окне третьего этажа –в том самом окне, находившемся в коридоре, – виднелся силуэт девушки. Она снова забралась с ногами на подоконник и задумчиво смотрела куда-то в сторону Белой, невидимой Виктору с его позиции. Зато ему было отлично видно лицо девушки. Она не знала, что за ней наблюдают, и сидела смирно, не пытаясь скрыться.

Соловьев укрупнил масштаб, добавил яркости, чтобы не мешал свет, бивший девушке в спину, и сделал несколько снимков – так, на всякий случай.

У незнакомки были тонкие черты. Она вся была тонкая, воздушная – даже тот нелепый тулуп, в котором она явилась в супермаркет, не придал ей объема. Если бы Виктор был художником, собирающимся рисовать ее портрет, то выбрал бы самую тонкую кисточку, самый острый карандаш. Темные волосы девушка собирала в пучок. К концу дня он слегка растрепался, и несколько прядей укутывали невесомой паутинкой длинную шею. Столь изящные шеи бывают у балерин.

– Кто же ты такая? – пробормотал Соловьев.

Шпионка транснациональной корпорации? Но зачем тогда выставлять себя в окно, как на подиум? Она была словно призрак, не фиксируемый документально: без настоящего, без прошлого… Но это прошлое у нее было. Прошлое есть у всех. Именно оно привело ее сюда.

Как и его.

Загадочная «балерина» выбрала для наблюдательного пункта подоконник напротив палаты профессора Загоскина. Означало ли это, что она имеет отношение к тому же самому делу, что привело его в Уфу, или ее дежурство в искомой точке – нелепая случайность?

Вик считал, что случайностей в мире почти не бывает, они все – лишь скрытые до поры закономерности. Во всем есть смысл, и если не пренебрегать знаками, посылаемыми судьбой, можно избежать серьезных ошибок. Вот только толковать эти знаки было подчас затруднительно.

Во дворе у хлипкого крыльца послышался шум, затем кто-то постучался в дверь. Виктор спрятал бинокль, так чтобы его скрывала от нескромных взоров запыленная штора, и пошел смотреть.

– Витя, а я пришла к вам с подарочком! Не сочтите за наглое вторжение и примите угощение!

Сухонькая старушка-соседка, которой он помог сегодня в супермаркете и оплатил покупки, перешагнула порог, запнувшись на некстати выпершей половой доске. Он подхватил ее под локоть, не позволяя упасть, а другой рукой ловя объемную миску с пирожками. Миска была теплой, а пирожки пахли ароматно.

Старушка подслеповато щурилась на возвышавшегося над ней Соловьева, и в ее глазах он читал любопытство, смешанное с робкой надеждой. Она словно сомневалась, прогонят ее или пригласят в гости.

– Проходите, Рузалия Ивановна. Спасибо за гостинец. А я как раз чай собрался пить. Составите компанию?

Старушка расцвела от удовольствия. Виктор довел ее сквозь темные сени до единственной комнаты, пригодной для жилья. Она совмещала в себе и спальню, и кухню, и столовую. По центру ее располагалась огромная печь. По счастью, Соловьев умел ее топить, иначе бы давно околел тут от холода. Или угорел.

– Чайник у меня горячий, и заварка готова. Располагайтесь, а я сейчас чашки достану.

Пока Рузалия Ивановна раздевалась, вешая на гвоздь пальто и шаль, усаживалась на рассохшийся стул и оглядывалась, он водрузил на стол блюдо с пирогами, подхватил бумаги, ненавязчиво убирая их подальше, и полез в буфет за посудой. Подумал, что удачно успел перемыть все тарелки и чашки до того, как к нему зачастили с визитами. А ведь хотел сначала ограничиться одним столовым прибором – много ли надо непритязательному холостяку?

– Как вы тут разместились, все ли хорошо? – начала беседу старушка.

Виктор улыбнулся: с соседями надо дружить.

– Все хорошо, Рузалия Ивановна.

– Дом-то этот давно пустовал. Никто в нем не жил. Наследникам не нужен, у них квартира в городе. А вы ж надолго его сняли али как?

– А как пойдет.
– Вик разлил по чистым чашкам чай, плеснул кипятка и вернул чайник обратно на прогретую печную полочку.

– Гляжу, обустраиваетесь. Покупок много сделали, - старушка кивнула на не до конца распакованные сумки. – Но хозяйство все ж и женской руки требует. Жена-то когда приедет?

– Я не женат, Рузалия Ивановна.

– Та чой так? – встрепенулась соседка.
– Парень видный. Али разбежались?

– Так сложилась жизнь.

– Значит, из-за женщины вы в такую дыру себя законопатили?

– Выходит, что из-за женщины, - не стал отрицать Соловьев, - но я сам так решил.

– Благородный, значит. Ей все нажитое оставил, а сам в трущобу.

– И в трущобе жить можно.

Ложь слетала с его губ легко. Да и какая это ложь – так, полуправда, и не его вина в том, что соседка сделала неверные выводы. Та, кого он был готов любить до скончания века, была замужем за другим. А та, которая любила его, оставляла равнодушным. Вот и получалось, что отовсюду он уходил, мотаясь по свету одиноким и неприкаянным, как перекати-поле.

– Та можно-можно, - покивала соседка. – В Архирейке всякие люди живали. И раньше, и теперь. Шаляпин жил.

– Федор Шаляпин?

– Он самый, певец. Тоже бедно жил. Из всей мебели – зеркало, засиженное мухами, да козлы с охапкой сена, на которых он спал. Но как выйдет, на Белую полюбуется, на простор наш широкий, на мир, что с горки как на ладони, так запоет – громко, душевно. А чего же не петь, когда молод и полон сил?

– Да неужто вы слышали?

– Та от родителей. Давно ж то было, еще до меня, - укоризненно покачала головой старушка. Но пододвинув к себе чашку, исходящую ягодным паром, с удовольствием вдохнула его и вымолвила: - Вы тоже молодой, Витя, и все у вас впереди. Помяните мое слово: и любовь еще у вас будет, и жизнь, как полная чаша.

– Спасибо, Рузалия Ивановна, - сказал Соловьев и похвалил ее пирожки: - Вкусные очень! Люблю с картошкой.

– Тут еще и с ягодами имеются, вот, с краю, - засуетилась она.
– Кушай, милок, не стесняйся, я после еще напеку. Мне ж то в радость!

2.2

2.2

Жизнь и правда помотала Соловьева по свету. И надо сказать, что женщины играли в этом не последнюю роль.

Когда-то он жил в Санкт-Петербурге и мечтал стать врачом, учился на хирурга, но, вступившись за девушку и наказав хулигана, потерял возможность строить карьеру так, как ему бы хотелось. Отец хулигана оказался важной шишкой и поклялся испортить ему будущее.