Верный муж (сборник)

Она быстро умылась, оделась и поспешила в ресторан на завтрак. «Шведский стол, вот как это называется», – вспомнила она.

Оглядела стойки с едой – божечки мои! И как можно все это просто попробовать! Она огляделась – за соседними столиками чинно завтракали муж и жена, явно иностранцы. Рядом сидела группа подростков и увлеченно заглядывала друг другу в тарелки. Несколько одиноких мужчин, видимо, командированных. Немолодая женщина в пиджаке, уткнувшаяся в папку с бумагами. Молодая мать, пытающаяся накормить кашей ребенка.

Сновали официантки и недовольно сметали со стола грязную посуду.

Надя взяла блины и красную икру – брать много было неловко. Выпила две чашки прекрасного кофе и наконец пошла к выходу.

В номере она оделась и заглянула в сумку – господи! Вот точно – старая идиотка. Маразматичка просто. Про все забыла – и про пирожные, и про сыр. И про коньяк тоже. Пирожные она, тяжело вздохнув, выбросила, повертела в руках сыр – да нет, жив, наверное. Хотя… И, подумав, отправила вслед за пирожными. Остался коньяк. «Выпью на праздник», – решила она и стала одеваться.

«Бог с ними, с деньгами! – храбро подумала она, выйдя на улицу. – Как-нибудь… Зато – по-человечески, по-барски, можно сказать. Постель, халат, блины с икрой. А вы транжира, Надежда Алексеевна! – усмехнулась она. – А прикидывались всю жизнь такой экономной! Рачительной такой!» Она улыбнулась и спросила у прохожего дорогу на вокзал.

Оказалось, что пешком совсем недалеко, минут двадцать. Погода прекрасная, так замечательно пройти по свежему, скрипучему снегу. Поглядеть по сторонам, посмотреть на незнакомый город.

Есть своя тихая прелесть в среднерусских городах, несомненно есть. И неспешность, размеренность, что ли, которой так не хватает москвичам. И люди другие – более спокойные, наверное. Идут по своим делам – вроде бы и спешат, а нет на лицах столичной загнанности, затравленности в глазах, плотно сжатых губ.

Милость какая-то во всем и тишина…

Надя слегка заплутала, чуть покрутилась, снова спросила дорогу и, уже почти дойдя до вокзала, вдруг остановилась и задумалась.

Какая сила несла ее снова туда, на ту улицу, со дурацким названием Коровинская?

Зачем, почему, для чего? Она отмахнулась от этих вопросов и так заторопилась, словно могла пропустить что-то такое важное, такое необходимое, такое…. Без чего она просто не сможет жить дальше.

Она снова толкнула калитку, и та снова не хотела поддаваться и словно не хотела пускать ее туда. В жизнь той женщины.

Надя постучала в клеенчатую дверь, и ей не ответили. Тогда она, набравшись храбрости, дверь толкнула, и та оказалась незапертой. Она зашла в коридор, постучалась в кухонную притолоку и, окончательно поняв, что Наташи нет, прошла в комнату.

Госпожа Минц… Госпожа Минц сладко и, видимо, крепко спала на диване, почти потонув, словно в пышном сугробе, в многочисленных подушках и укрывшись тяжелым на вид, огромным одеялом.

Из-под одеяла виднелись рыжие кудряшки, маленькая ладонь с нелепо-красными ногтями и крошечная, детская, абсолютно ровная, без единой старческой косточки, аккуратная ступня – тоже с ногтями красного цвета. Раздавался тоненький, почти комариный, свист и очень ровное, спокойное дыхание. На круглом столике по-прежнему стояла чашка с почерневшим чаем и лежал конверт. Конверт, который никто и не думал открывать.

Надя быстро схватила его и, задыхаясь от ужаса, негодования, страха и своего воровства, быстро, мышью, выскочила на улицу, не давая ни малейшего отчета своим действиям.

У самой калитки она столкнулась с Наташей, и сердце готово было выскочить из груди.

Красная как рак, словно воровка, она стала торопливо оправдываться – неловко и бестолково.

Наташа, не выпуская папиросу изо рта, усмехнулась:

– Да мне-то какое дело! Забрали и забрали – ваше право. Только зачем вы приехали, я так и не поняла. Хотя… Я столько за эту жизнь насмотрелась, – она кивнула подбородком на дом, – что удивить меня… После стольких лет жизни с этой… Роман можно писать. В трех томах. Только способностей, боюсь, не хватит. И еще – здоровья. Если начну все вспоминать. – Она бросила окурок в сугроб и посмотрела на Надю. – Вот не пойму, зачем вам все это было надо?

Надя резко повела плечом:

– Не знаю. Не анализировала. Только знала точно – надо. Я должна была это сделать, понимаете?

– Нет, – усмехнулась Наташа. – А мне и не надо этого понимать. Своих забот, знаете ли…

– Скажите, а она не в себе? – осторожно спросила Надя.

– Она? – Наташа рассмеялась скрипучим сухим смехом. – Она-то как раз в себе! По-прежнему только в себе! Понимаете? И именно поэтому, неужели вы ничего не поняли? Именно поэтому! Потому, что не нужно себя огорчать. Потому, что все неприятное надо отсеивать. Потому, что вспоминать ничего не нужно, так как это все может огорчить и лишить аппетита или сна. Потому, – голос ее набирал обороты, – что жить надо сто лет, не меньше! Понимаете? Сто или двести! Не огорчаться, не расстраиваться, не вспоминать, забыть, стереть из памяти, вычеркнуть. Хотя какая это жизнь… И на черта она нужна… Вот я не понимаю.

– Вы так ненавидите ее, – тихо проговорила Надя.

– Я? – удивилась та и рассмеялась. – Да что вы! Разве ее можно ненавидеть? Ее можно только любить – горячо, страстно, безотказно, всепрощающе. Другого она не приемлет! И мы все – вот что самое удивительное – всю жизнь так и делали. Близкие к ее величеству люди. Особо приближенные, так сказать. И были, как ни странно, всем этим еще и счастливы! Это вы понимаете? – Она внимательно посмотрела на собеседницу.

Надя растерянно пожала плечами:

– Наверное, нет.

Наталья закурила новую папиросу и, помолчав, продолжила:

– Ненавидела? Да что вы! Это была любовь. Настоящая любовь. С элементами ненависти, вы правы. А какая любовь без этого? Сколько раз я от нее сбегала – не счесть! Думала – спасусь. И всегда возвращалась. Всегда! Потому что жалела. Знала, что без меня она пропадет. Ведь и без жалости любовь не бывает, верно? Да вы этого и не поймете!

– Почему? – растерянно спросила Надя. – Почему вы так про меня думаете?

Наталья махнула рукой и пошла к дому.

Выйдя на перроне в Москве, Надя – вот чудеса – с удовольствием вдохнула запах большого города – гари, копоти, смога, бензинового выхлопа.

И дома было так хорошо! Так хорошо и спокойно, словно она вернулась туда после тысячи лет скитаний и странствий! Очень тяжелых скитаний и очень долгих странствий.

Ее кровать – не такая «королевская», как в отеле, – ее чашка со смешными сердечками, клетчатый плед на кресле, ночник на тумбочке, картина на стене – белые лилии в синей прозрачной вазе – все, до самых последних мелочей, было ее родным домом, ее гнездом, ее очагом, любовно создаваемым столько лет. Ее пристанью и гаванью, которые оберегали ее, жалели – в отличие от ее близких.