Вершители. Книга 3. Тень Чернобога

Блаженную тишину нарушало лишь назойливое щебетание медсестры, кокетничавшей по телефону уже добрых пятнадцать минут. С другой стороны, начавшаяся утренняя суета в отделении вгоняла в блаженное оцепенение – его все это не касалось. Бегали лаборантки, нянечки и медсестры, гулко и басовито командовал Михалыч, вернее, его сменщик Валерий Михайлович – врач пожилой и поэтому очень требовательный. Как-то так получилось, что они будто из одного теста сделаны: оба старой, советской выучки, оба с сумасшедшим стажем в неотложке, оба одинокие. Даже сердечными каплями в случае чего пользуются одинаковыми.

Михалыч сейчас, судя по всему, крепко вошел в образ земского врача и распекал Танечку, молоденькую акушерку.

– Ну, голубушка, – басил он, – нельзя же так относиться к своей работе! Ее надо делать либо хорошо, либо никак! И если совсем никак, то вон из медицины!

Танечка что-то тихонько и неразборчиво сказала в свое оправдание, Рауль Моисеевич не расслышал.

– И тем более! Она же беременная! А не глухая! А ты на нее орешь из-за несчастного контейнера с анализами…

Рауль Моисеевич отстраненно вздохнул. Как хорошо, что Танечка проштрафилась не в его смену. Теперь можно сидеть в старом продавленном кресле и пить чай с ромашкой, не думая, как исправлять ошибки малоопытного персонала… Его уже здесь практически нет. Вот еще глоток чайку – и домой! В пустую холостяцкую берлогу. Спать!

Он открыл глаза. Михалыч наконец-то стих, Танечка убежала провожать женщину в родильное отделение, в коридоре воцарилась долгожданная тишина. Так хорошо, что пожилой врач даже подумал: а не завалиться ли спать прямо тут, на низеньком диванчике в углу? А потом уже потихоньку двигать до дома, где его все равно никто не ждет, кроме старого фикуса на подоконнике.

К действительности доктора вернул звонок. Мобильник противно тренькнул и утробно завибрировал. Рауль Моисеевич сонно взглянул на голубоватый экран: «Маруся вызывает», – светилась подпись над фотографией улыбающейся старшей дочери. Он нажал на зеленую кнопочку.

– Деда! – заверещал голосок в трубке. Сердце радостно прыгнуло: внучок! – Деда! Ты уже всех сегодня спас?

– Всех, Митенька, всех…

– Ты когда к нам?

– Вечером жди…

– Ве-ечером? – разочарованно повторил мальчик и расстроенно засопел. Рауль Моисеевич улыбнулся.

– Вечером, будем с тобой железную дорогу достраивать.

На другом конце Красноярска раздался тяжелый вздох. Слышно было, как к телефону подбежала дочь:

– Пап, а чего вечером-то? Я тебя сейчас ждала, чай уже заварила, зеленый, как ты любишь…

– Дочь, я с ночной, поспать хотел, умыться…

– Вот у нас и умоешься, и поспишь, мы с Митькой тебе мешать не будем, мы сейчас гулять пойдем. Да, сынок? – на заднем фоне внук затараторил что-то согласительное.

Рауль Моисеевич терпеть не мог, когда его начинали уговаривать, его это почему-то всегда раздражало. Он уже хотел ответить дочери что-то резкое, но осекся: в самом деле, отчего не поехать сразу к ней и внуку. У них дом большой, уютный, живой… После смерти супруги три года назад его квартира так и не стала снова родной. В ней он чувствовал себя нежеланным гостем, старался не шуметь, не пачкать и не мусорить. Все напоминало ему о жене. Они вместе прожили тридцать девять лет, и вот она от него ушла, оставив вместо себя кружевные салфетки, накрахмаленные занавески, фарфоровых слоников на полке в серванте да старый фикус на подоконнике. Но это всё не то… Он остался один. Младшая дочь, Рита, училась в Питере. Старшая, Маруся, давно замужем. Митька вон растет. С зятем в целом хорошие отношения, но… и у них дома он чувствовал себя не дома. Получается, он уже три года как бездомный. От этого, наверно, и полюбил Рауль спать на продавленном диванчике в больнице – всё среди людей.

– Пап, ты меня слышишь? – вернул его к действительности голос в трубке.

– Слышу, Марусь, отвлекся просто… Минут через двадцать буду, если в пробку не попаду.

В трубке послышалось отдаленное «ура!» – это Митька заверещал и радостно затопал.

– Рауль Моисеевич! Хорошо, что вы еще не ушли! – в комнату отдыха заглянула гладко причесанная голова Арины Самойловны, дежурной сестры. – Вы ж в журнале не расписались! А сегодня заведующий проверять будет…

Худенькая фигурка в белоснежном халате проскользнула в комнату. Арина Самойловна разложила перед ним журнал, открытый на нужной странице, и показала галочки в тех графах, в которых нужно было оставить подпись. Рауль Моисеевич послушно изобразил в нужных местах свою закорючку.

Взгляд невольно зацепился за строки внизу листка: «15 часов 35 минут. Вызов на улицу Калинина, 12, квартира 15, женщина 25.10.1975 года рождения, Мирослава Олеговна Мирошкина, причина вызова – жалобы на боли в области сердца, высокая температура, потеря сознания, вызывала дочь». Перед глазами всплыли бледное лицо молодой женщины, худые руки, безвольно лежащие поверх одеяла. И испуганные глаза дочери. Девочке на вид лет тринадцать. Худенькая такая, жалкая. В сердце неприятно зашевелилось беспокойство. Надо позвонить, узнать, как себя чувствует женщина с таким необычным именем – Мирослава. Он мельком взглянул на часы: стрелки замерли на отметке 8 часов 31 минута. Рановато, конечно, но зато, если женщине стало хуже, можно заехать, посмотреть еще раз…

Он достал сотовый, набрал номер.

Длинные гудки в трубке. По домашнему никто не отвечал. Пожилому врачу это показалось странным…

Рауль Моисеевич поставил последнюю подпись, дождался, когда за Ариной Самойловной закрылась дверь, и набрал еще раз. Снова длинные гудки.

Врач решил, что спят. Возможно, девочка с испуганными серыми глазами отключила звук на телефоне, чтобы не разбудил маму.

«Перезвоню позже», – подумал Рауль Моисеевич и решительно встал: надо уже ехать домой, внук ждет!

Он быстро оделся и вышел из душной комнатки.

На всякий случай он набрал номер Михалыча – тот уже уехал на вызов.

– Михалыч, здорово еще раз! Да, как видишь, никак не уеду… – Он послушал, улыбаясь, дежурную тираду старинного товарища о вреде чрезмерной работы. – Я тебя прошу, будешь мимо Калинина, 12 проезжать, пометь себе заглянуть в пятнадцатую квартиру. В пятнадцатую, говорю… Там, видишь, у женщины температура высокая, за ней присматривает дочь-подросток… Я им звонил сейчас, трубку не взяли. Ну, надо бы посмотреть, как там они. Сердце как-то не на месте. – Он толкнул дверь и вышел на улицу, вдохнул легкий, как перышко, морозный воздух. – Если что, может, в больницу мамашу-то забрать… Заедешь? Ну, отлично! Бывай!

И уже через несколько минут все его мысли были заняты только дочерью и внуком. Предвкушение встречи всецело завладело им: еще полчаса, и он уткнется в мягкую и шелковистую, пахнущую молоком и детством Митькину щеку, пожмет его маленькую и такую крепкую ладошку, попьет ароматный чай и – черт с ним, со сном – пойдет собирать железную дорогу. Маруся пусть сама идет в свои магазины или куда там ей надо. А потом они с Митькой вместе завалятся спать: он, уставший после ночного дежурства, и внук, переполненный восторгом от большой железной дороги и гудящих паровозов.

Ближе к вечеру, уже собираясь к себе домой, Рауль Моисеевич вспомнил о женщине с Калинина, 12. Отчего-то перед глазами опять встала жалкая, как промокший котенок, потерянная девочка… Он позвонил Михалычу.

– Алло, здорово, Михалыч, как смена? Тихо? Хм… Видать, мне достанется. Ну да ладно. Ты скажи: на Калинина, 12 заезжал?

Оказалось, Михалыч был там сегодня. Но ему никто не открыл. В квартире, похоже, никого не было.

– Может, уехали к родственникам каким? – протянул Михалыч из трубки.