Весенний шум

Сережа! Он вошел к ней, свежий с мороза, с алыми щеками, — она снова забыла, отчего так алеют его щеки! Он в белом халате, на ногах знакомые кожаные краги. Сережа пришел!

— Как тебя пропустили? — спрашивает Маша.

— Я принял загадочный вид и спросил, где ответственный дежурный… Наверно, в каждом учреждении может быть ответственный дежурный! В общем, наговорил чего-то там, и пропустили.

Сережа принес подарок: книжку в сафьяновом переплете — о приключениях Жиль Блаза, и плитку шоколада.

Нянечка вносит завтрак — жидкую гречневую кашу.

— Я не хочу, — вяло говорит Маша, отодвигая тарелку.

— Ты должна набраться сил! Я тебя сам покормлю. Что там в банке? Земляничное варенье? Будешь кушать ложечку каши, ложечку варенья. Как в анекдоте: один рябчик на одну лошадь.

Есть не хочется, но раз он сам будет кормить… Ладно, ради его удовольствия разве…

Сережа кормит ее с ложечки. Движения его терпеливы, медленны, он не суетится, дает ей слизать с ложечки всю кашу и все варенье. И при этом рассказывает ей какие-то анекдоты — откуда он их только набирается! На лице Маши мелькнула улыбка, — а он того пуще старается развеселить ее.

— Ты… не воображай, что я какая-нибудь умирающая, — говорит Маша. — Это пустяки. Когда Зоя на свет появлялась, тяжелее было. И, знаешь, мне в трудную минуту вспомнилось: «свобода — это осознанная необходимость».

— Больно-то все равно было?

— А все же с мыслями веселей, чем один на один с болью. А как ты… как твое здоровье?

— А я по-прежнему. За первый год обучения я экзамены уже сдал. Теперь дальше двигаюсь. На лекции ходить медицина не пускает, лежу дома, читаю конспектирую.

— А сейчас как же? Ко мне-то?

— Я удрал, — признается Сережа. — Наших дома нет никого, я позвонил твоим, узнал, и вот… Это пустяки. Я оделся по-зимнему, тепло.

Нет, он не выглядит больным, слабеньким! Только худой очень. Может, все это подозрения? Может, нет болезни? Или сна отступает?

— Я должен уходить, — говорит он, наконец, — не то к тебе не пустят никого. Долго ты не залеживайся. Я говорил с врачами; самое опасное уже миновало, они боялись за тебя первые двое суток. А теперь температура начнет падать. Ты же у нас могучая, девчонка!

Сережа врет. Он ни с кем не говорил, он понятия не имеет, каков будет ход ее болезни. Зато он знает другое, более важное: он знает, что у Маши впечатлительная натура и она легко поддается внушению. Это помогает так часто! Жаль, что не всегда.

И, приветливо подняв вверх правую руку, он уходит, поцеловав на прощание ее пунцовые щеки и лоб. Он уходит, еле сдерживая щемящую боль, которая возрастает от каждого шага, каждого движения. Ладно, со своей болью он как-нибудь сладит. Жаль, что не пришлось применить силу воли для чего-нибудь более существенного. Если он умеет сдерживать боль и скрывать свои страдания ради спокойствия родных, то неужели он не сумел бы вынести что угодно ради идеи? Жаль, что не пришлось.

* * *

Вот Маша и дома, — но как переменилась она! Ху дая, бледная, с забинтованной грудью… Под глазами темные круги от недосыпания, — Зоечка спит не дольше шести часов подряд, и то хорошо… А дел — не оберешься, — стирка, молочная кухня, Зоечке не хватает материнского молока, его приходится покупать. А студенческие дела… Маша решила твердо — года терять она не будет. Сессия близко, все товарищи просиживают целые вечера в читальнях, а днем слушают лекции. Маша лекции не посещает, кроме немногих, у нее свободное расписание. Но ведь знать-то надо, что там такое рассказывают лекторы, ведь спрашивать-то на экзаменах будут, с этим приходится считаться. Часть лекций для Маши законспектировали товарищи по группе, потом переста ли, не вечно же. И вот мечется Маша Лоза менаду домом и университетом, между библиотекой и молочной кух ней… А до чего деньги летят! На одно грудное молоко уходит в месяц сотня. Что же дальше будет? Студенческая стипендия невелика.

Забот столько, что и не заметила, как подошел Новый год. Наверное, пропустила бы встречу Нового года, если б мама не спросила: «На Новый год ты, конечно, с нами будешь? Дома?»

Ясно, дома! Но вдруг вспомнился Сережа. Как-то он? Вот было ей очень плохо, он пришел, все запреты нарушил, только чтобы ее поддержать. Теперь он знает, что она поправилась, и не звонит. А, может, быть, ей следует позвонить самой?

— С наступающим тебя! — говорит она, услышав в трубке знакомый голос. — Как ты себя чувствуешь, дружище?

— Ты где собираешься Новый год встречать? — спрашивает Сергей вместо того, чтобы ответить на ее вопрос.

— Дома. Покормлю Зоеньку в одиннадцать часов и включусь в семейное торжество.

— Маша, приезжай встречать со мной. Приезжай, Маша. Мне это до такой степени нужно! У меня тихо будет, человека три-четыре.

— Ладно, приеду. Только ненадолго, чтобы дома тоже не обижались.

Тридцать первое декабря… Она уже переоделась — ничего не натянешь «а себя, пока грудь закручена толстым слоем марлевых бинтов! Маша надела какой-то жакетик темненький поверх свежей блузочки. Дома всё знают, дома поняли, не обиделись. Она скоро вернется.

И вот знакомый дом, знакомая лестница… Становится страшно: что он каков, лежит или сидит? Сильно ли изменился?

Трудно в молодости свыкнуться с мыслью, что смерть неизбежна. Не хочется думать об этом. Сережа Жаворонков в самом начале пути! А может все-таки он преувеличивает. Засекретил свою болезнь, не позволяет расспрашивать.

Но стоит только Маше войти в комнату, где находится ее друг, как все сомнения рассыпаются. Он на диване, полулежит-полусидит, эта поза, видимо, удобна ему… Сверху наброшен клетчатый шерстяной плед. А рядом на стульях и кресле — друзья: тот неразговорчивый паренек, что знакомил его с «Пышкой», еще один приятель, строгая высокая девушка с густой косой, — сейчас мало кто и носит одну косу, у нее вид курсистки девяностых годов.

— Салют, товарищи! — говорит Маша, останавливаясь в дверях. Сейчас, когда в далекой Испании идет борьба за свободу, против фашизма, слово «салют» стало повсеместно принятым приветствием.

Сергей отвечает ей радостно, незнакомые гости знакомятся.

— Как дела? — спрашивает Сергей.

— Дела неплохи. Республиканцы отбили у мятежников восемь домов по карабанчельской дороге. Под Мадридом — усиленный оружейный и пулеметный огонь на участке Монклоа и в третьем секторе. К западу от Мадрида заняли Вильянуэва де ля Канада.

Сергей следит по карте, повешенной над его диваном.

— В общем, ты догадываешься. Франко зря приезжал на мадридский фронт. Наступление провалилось.

— А немцев у них всё больше участвует.

— Да, на южном фронте обнаружено четыре батальона германской пехоты. А сколько марокканцев и итальянцев! Репетируют мировую войну.

— Перейдем к внутренним вопросам, — предлагает Сергей.

— Сегодня — мой первый выход на свободу из тихой домашней кабалы! — говорит Маша Сергею. Пусть он не думает, что с ее стороны это жертва. — Начинаю понимать, как это молодые матери-комсомолки отрываются от коллектива и становятся домохозяйками…