Ветер отчаянных надежд

– Всё в порядке, вам не за что отчитываться передо мной. Моему сыну гораздо лучше, спасибо, что поинтересовались.

– А вы..? Как..? – запнувшись, спрашиваю у мужчины, и он удивлённо вскидывает брови.

– Устал, как чёрт, – в меня летит дерзкая усмешка. – И я потерял столько времени…

– Работа никуда не уйдёт, Николай Петрович, – беспечно отзываюсь я. – Семья всегда важнее.

– Да, вы правы. – серьёзно кивает он. – Так как, вы говорите, дела у моего юного друга?

Неожиданно для самой себя я рассказываю о последних событиях в жизни своего сына. Рассказываю об успехах в секции по футболу, об уроках английского языка в саду, о театральной постановке «Золушки», где Лёшка будет играть главную роль.

– Здорово, когда столько разных занятий у ребёнка! – хвалит Бакинский. – А когда показ?

– Спектакль через пару месяцев, а вот игра в следующую среду. Хотела спросить, могу ли я отлучиться на несколько часов?

– Конечно. – усмехается он. – А если возьмёте меня с собой, то беру на себя подарок и празднество для чемпиона.

– Я не хотела бы отвлекать вас от работы, – я отвожу взгляд в сторону. – Не думаю, что это будет удобно.

– Полина, – слышу усталость в его голосе. – Я правда хочу сходить на игру. Мне просто необходимо отвлечься от того, что происходит в моей жизни. Пожалуйста.

Я уверена, что пожалею об этом тысячу раз, но… во мне зудит голос совести. Во. Мне. Зудит. Понимаете? Из-за того, что я вру ему, скрываю происхождение собственного сына. Просто идиотка!

– Уверена, он будет счастлив, – киваю я мужчине, и он улыбается.

– Я тоже, Полина!

Как-то незаметно мы переключаемся на обсуждение рабочих тем, сверяем расписание. Я не успеваю заметить, что время переваливает за восемнадцать тридцать.

– Я прошу прощения, сад закрывается менее, чем через полчаса. Я должна бежать. – говорю я начальнику.

– Я вас подвезу, – он не спрашивает.

– Мне не удобно обременять вас, Николай Петрович.

– Полина, я настаиваю.

У меня нет времени спорить. Я быстро переобуваю туфли, бросаю со стола всё необходимое в сумку и неуверенно смотрю на Бакинского.

– Готовы? – улыбается он.

– Да, идёмте.

Я переживаю, что задерживаюсь. Такое впервые. Знаю, что сына не бросят одного, но всё же я рада, что Бакинский вызвался подвезти меня.

Мы заходим в лифт, и я нажимаю на кнопку первого этажа. Мне кажется, что двери лифта притормаживают, прежде чем закрыться перед моим лицом, но списываю это на нервы. А зря.

Очень-очень зря.

Потому что стоит только лифту неспешно тронуться, как свет дрожит, а потом и вовсе гаснет. Лифт замирает где-то между этажами.

– Чёрт! – рычу я и подсвечиваю кнопки телефоном.

Нажимаю на кнопку экстренной связи, но оттуда не раздаётся ни звука.

– Чёрт! – снова рычу я.

– Полина, я уверен, что скоро нас достанут, – успокаивает Бакинский.

– Сад работает до семи, – шепчу я. – Лёшка испугается, если я не приду к закрытию.

– Позвоните воспитателю, – предлагает он, и я в надежде смотрю на экран.

– Сигнала нет, не ловит, – я готова разрыдаться от отчаяния.

Мужчина изучает свой телефон.

– У меня тоже, к сожалению, – качает он головой.

Сдвигает меня в сторону, рассматривает кнопки, нажимает на них. Безрезультатно. А потом он стучит по металлическим дверям в надежде, что кто-нибудь услышит и вызовет помощь, но происходит нечто ужасное.

Лифт, дрогнув, падает вниз, и я закрываю глаза от слепящего ужаса и с силой вжимаюсь в тело мужчины.

Я не хочу умирать. Не готова. Мой сын не может остаться один.

– Полина, всё хорошо, – руки Бакинского обхватывают меня. – Мы не умрём. Лёшка не останется один. Всё в порядке. Мы больше не падаем.

Не могу открыть глаза. Мне страшно до жути. Так и стою, хватаясь за его тело, как за спасительную соломинку.

Лифт снова дрожит, снова срывается вниз, снова замирает.

Сердце разрывается от леденящего ужаса. Я умру в этом железном капкане. Разобьюсь, как лепёшка. Не увижу первую игру сына. Не посмотрю первый спектакль.

– Полина, всё будет хорошо, – убеждает Бакинский, но я упрямо качаю головой.

– Не будет! – я близка к истерике.

Я в панике. Лифт снова трясётся. Но не падает. Пока.

Губы Бакинского так близко к моим. От него исходит жар, а я леденею от страха.

Лифт торопливо срывается ещё на несколько сантиметров. Или метров. Сложно оценить.

Я вздрагиваю, готовая разрыдаться. Но тут Николай Петрович касается моих губ, и я забываю обо всех проблемах.

17. Николай

Все дни, что я провёл в Швейцарии, мотаясь от небольшого уютного отеля до частной клиники своего сына, я думал только о Полине. Она проникла в каждую клетку моего мозга. Снова.

Словно одержимый, я вспоминал все наши встречи в прошлом и наше новое знакомство в настоящем. А ещё я вспоминал её мягкие губы, её обжигающее дыхание, её огромные омуты глаз. Вспоминал и падал в бездну. Тёмную и беспросветную.

В той бездне настойчиво билось желание обладать ею. Сделать её своей. Подчинить. Скрыть от посторонних глаз. Чтобы – только моей. Навсегда.

Вдали от неё я признался самому себе, что был влюблён в девушку с тех самых пор, как она впервые переступила порог моего дома. Всё это время я был в неё влюблён. В девушку сына. В ту, на которую не имел права. Грезил о ней ночами. Видел её в каждой проходящей мимо девушке. Это было сродни наваждению. Я не мог управлять собственными мыслями, ведь каждая отправляла меня к ней.

Поэтому-то и тешил себя пустыми иллюзиями, что глупость развеется, когда она будет использована. Вгрязную. Жестоко. Был уверен, что клеймо позора от той ночи выскребет из моих мыслей одну, шальную, о зарождающихся чувствах к этой трогательной девушке. Убьёт напрочь мою зависимость. Разорвёт порочное желание. Не помогло.

Теперь я бесился от того, что самолично сотворил с ней всю ту грязь, которую она не заслуживала. Теперь я бесился, что я всё равно влюблён в неё, но сейчас, как никогда ранее, я ещё больше не имел на неё никакого долбанного права. И это знание скручивало мои внутренности в плотный узел, вызывая нестерпимую головную боль.

Ещё большую боль вызывал Стас. Остановка сердца по-настоящему испугала его, и он, впервые за долгое время, согласился поговорить со мной серьёзно.

– Пап, прости, что выносил тебе мозг, – не глядя на меня, тихо прошептал он. – Я хреновый сын. Никогда не ценил то, что ты для меня делал. А сейчас я смотрю на себя, а вижу нарика со стажем. Я не хочу быть таким. Устал. Хочу вернуться домой, выйти на фирму, начать с самых низов. Хочу, чтобы ты мной гордился.

Я с сомнением посмотрел на сына, но весь его вид говорил, что он не врёт. Видимо, близость смерти отрезвила его, и это к лучшему. Я не знал, как поднять тему его возвращения в Москву. Клиника больше не соглашалась нести ответственность за него. Ни за какие деньги.