Ветер рвет паутину

— Еще как бьет. Вот видишь, какие косички жиденькие стали. — Она берет в ладошки косу. — А были в руку толщиной. Все волосы повыдирала. У меня от этого голова начала болеть. Так болит иногда — вся кожа горит. Спасу нет. А за что? Да вот за это самое, — кивает Катя на комнату, где несколько теток уже лежат на полу и трясутся, как в падучей. — Я ведь пионеркой была. Галстук носила. Мама веселая была, добрая. А как помер батя, ну, тут и пошло. Связалась она с этими и меня с собой таскать стала. Галстук в печь бросила. Я полезла доставать — все руки обожгла. Вот видишь? — Катя подтянула рукава, и я увидел, что на кистях у нее кожа стянута узкими рваными шрамами. — Только она все равно сожгла галстук. Потом я новый купила. В школе повяжу, а иду домой — сниму. А Танька ей со зла сказала. Ну, она мне так дала, что я два дня с постели подняться не могла.

— Гадина, — сказал я и сжал кулаки. Да, почти так все было и у меня с матерью, когда я впервые галстук надел. — Эх, наших бы ребят сюда! — вспомнил я Веньку и Алешку. — Они бы тебя в обиду не дали!

— А я своим не рассказывала про галстук. Потому что тетка Глаша, вот та, с маленьким, видишь, сказала мне, что за это маму могут под суд отдать, а меня в детский дом. Страшно. Что я там буду делать, в детском доме? Да и маму жалко. Посадят ее в тюрьму, помрет она там…

— А мне маму не жалко, — сжав кулаки, сказал я и посмотрел в угол, где, хватая открытым ртом воздух, протяжно стонала моя мать, выкрикивая какие-то непонятные слова. Сказал и почувствовал, что вот-вот заплачу.

— И все-то ты выдумываешь. Как же можно маму не жалеть?

— Все равно я отсюда уеду, — хрипло сказал я. — Назад уеду, в Минск. К дяде Егору, к Веньке, к Алеше… Катя, послушай, принеси мне бумаги, карандаш и конверт… Я письмо напишу, чтобы меня забрали отсюда, а ты на почту отнесешь. А то эта старая карга, — я кивнул на бабку Марилю, которая все еще колотила себя в грудь, — от меня все спрятала. Принесешь?

— Принесу, — пообещала Катя. — Правда, живу я далековато, на Михалевских хуторах, но все равно принесу.

Несколько часов подряд колотились, кричали и плакали взрослые, словно сошедшие с ума люди. Хорошо, что мы были с Катькой вместе, иначе и мы не выдержали бы. Очень уж страшно все это выглядело.

Наконец люди начали приходить в себя. Они тяжело дышали, вытирали пот, поправляли платки, стягивали порванные рубахи. Женщина подхватила с пола своего ребенка и начала его укачивать. И только моя мама лежала ничком на полу и выкрикивала какие-то жуткие слова: «тала», «лата», «латата». Я уже знал, что это назывались «беседовать с богом на ином языке». А старик переводил эти слова на «понятный» язык.

Бедная моя мама… Еще несколько таких «бесед» — и она совсем заболеет. А я ничем не могу ей помочь.

— Поднимите ее, — приподнявшись на руках, кричу я. — Что вы делаете?!

Люди растерянно оборачиваются ко мне. Катя проталкивается вперед и поднимает маму.

Но дядя Петя хватает девочку за плечо и отбрасывает к порогу.

— Не тронь, — свирепо говорит он Катьке. — За него, несмышленыша, просит она бога, — и он пальцем показывает на меня. — Чтобы вылечил его господь, дал силу ногам его и веру душе.

Вскоре мама приходит в себя. Она поднимается с пола и бессильно садится в угол. Все тело ее вздрагивает….

Дядя Петя ставит на стол поднос.

— А теперь жертвуйте, братья и сестры, на дело божье кто сколько может, — ласково говорит он. — Оскудел наш молитвенный дом, надо его в надлежащий вид привести.

На поднос летят смятые, грязные бумажки. Дядя Петя зорко следит за тем, кто сколько кладет.

— А ты, сестра Алена, — подходит он к Катиной матери, — чего свою лепту не вносишь?

Алена съежилась, на ее щеках вспыхнул жаркий румянец.

— Нету, брат Петр, денег у меня, ни гроша нету, — растерянно говорит она. — Вчера вот на последние Катьке платье купила. Большая ведь девка уже, а одежонки никакой, всю дорвала.

Дядя Петя грозно нахмурился.

— О мирском думаешь, Алена, о боге забываешь. Беса тешишь, губишь душу свою и дитяти своего. Смотри, гореть вам обеим в геенне огненной. Близится день страшного суда, скоро затрубят ангелы в золотые трубы. Что тогда скажешь?

Алена затряслась и полезла за пазуху. Она вытащила смятую пятирублевую бумажку и положила ее на поднос.

— Прости ты меня, грешную, за ради бога, брат, — заплакала, она, целуя волосатую дядину руку. — На валенки ей собирала, бес попутал. Душу пусть спасает и босиком проходит.

— Бог простит, — смягчился дядя Петя. — А говоришь ты истинно. Всем помнить надо: там, — показал он пальцем в потолок, — ждет нас вечное блаженство средь кущ небесных, и молить господа должны мы, чтоб скорее прибрал он нас, грешных, в царствие свое.

Тетка Алена размазала по лицу слезы и дернула Катю за руку:

— Пошли.

Пошатываясь, цепляясь ногами за скамейки и табуретки, люди начали расходиться. После них остались зашарканный пол, кислый овчинный запах и горка смятых денег на подносе.

Мать сидела на скамейке, прижав кулаки к груди, и всхлипывала. Дядя Петя повернулся к ней.

— Убирай, — коротко приказал он, и мать бросилась к кровати. Она перенесла меня, загремела ведром: начала мыть пол.

Дядя Петя и старик сидели за столом и тихонько шелестели бумажками: считали деньги.

О чем свистел самовар

Утром я проснулся от тихого и протяжного посвиста зеленовато-желтого с глубокой вмятиной на боку самовара. Когда он закипал, то всегда свистел сипло и грустно.

Серый, пасмурный, сочился сквозь забрызганные грязью стекла день. Ветер гонял по двору золотистую солому и ерошил перья на воробьях, которые целой стайкой копались в ней. Перегоняя друг друга, к лесу спешили лохматые облака. Они стлались над самой землей и клочьями сырой грязной ваты повисали на зеленых ветвях сосен и елей. По дороге растекалась грязь, застывая острыми тусклыми бугорками. Ее взрывала глубокая колея: на днях по дороге проехали тяжело груженные машины, повезли кирпич, доски, бревна. Мама говорила, что в Сосновке новую школу строить начали.

Мама уже ушла на работу, бабки тоже не было слышно. В большой комнате за стеной чаевничали дядя Петя и старик, которого я узнал по частому глухому кашлю. Старик тихонько позванивал в стакане ложечкой.

Я закрыл глаза, чтобы попробовать снова уснуть. Больно уж хороший сон перебил мне мятый самовар: будто собрались к нам на сбор ребята из 7-го «А» и я им свой «секрет» открываю — ракету показываю. И все охают и восхищаются, особенно Венька.

— Расскажи, — кричит, — как ты такое чудо сделал?