Вилья на час

— Ты забыл добавить: и хороший секс…

— Нет, не забыл. Это только дураки считают, что секс причина всех проблем и их же решение. Что рожи корчишь, ты такая же дура… И я порой тоже дурак. Ведь думал же сделать тебя счастливой за одну ночь. Гляжу, девка накрашена и одета, как шлюха — видно, давно у нее секса не было. И пусть это было чистой правдой, но для счастья тебе нужно было совсем другое… Хорошо, я быстро понял, что тебя излечит только материнское объятие. И больше ничего. Видишь, ты теперь прижимаешься ко мне явно не из желания секса…

Я почти что дала ему затрещину, но потом все же решила погладить по колючей щеке. Чтобы не быть неблагодарной… Но он перехватил мои пальцы.

— Слишком колючий. Не надо! Если захочешь, я завтра побреюсь, а сегодня у меня ночь, когда все делают в первый раз… Я буду обнимать тебя во сне, чтобы ты ненароком не перевернулась на спину.

Я прижалась ухом к его груди — у Герра Вампира билось сердце. Кто же ты на самом деле? Кто же?

Глава XII

Будильник заверещал пронзительно и гулко. Не открывая глаз, я принялась шарить по простыне, проклиная утренний час. Надо было переставить хотя бы на восемь

— я же в отпуске, все еще в Зальцбурге — и хочу досмотреть сон. Такой сон… Кто он? Неужели я так и не узнаю, кто? И я наконец нащупала то, что искала. Телефон. Да будь он проклят!

— Плиз, терн оф виз гарбидж!

Пальцы разжались. Глаза открылись. Телефон вновь оказался в чужой руке. Я подскочила и получила телефоном в голую грудь — Альберт продолжал держать его протянутым. Альберт… Я провела рукой по лбу, на котором проступили крупные капли пота. Сон или нет? Сплю я… Или это все правда. Крылья. Мама. Спина. Боль.

Я рухнула лицом в подушку — вернее, Альберт успел швырнуть меня на нее, когда я хотела откинуться на спину. А! А… Я не смогла сдержать ни крика, ни стона. Пальцы Альберта прошлись по спине чуть ниже плеча, где еще недавно торчало перо. А… Пусть старички в этот утренний час думают, что хотят. Я бы тоже предпочла стонать не от боли.

— Погоди…

Альберт ушел в ванную. Я закусила губу, зная, что вернется он с мокрым полотенцем — станет легче, но сначала будет больно. Нестерпимо больно.

Будильник сам заткнулся, но я знала, что пять минут вечны лишь когда наполнены болью, потому отключила телефон совсем, не мучаясь с приложением. Краем глаза я заметила на вешалке рубашку — Альберт не только меня вымыл, он и рубашку успел постирать. Она явно достанется мне, а он снова станет щеголять пиджаком на голое тело. Жаль только, что на груди у него прибавилась пара седых завитков — из-за меня.

— Виктория, ты сильная. Очень сильная, — говорил он, как заклинания, пока я вгрызалась в подушку, отдав спину водным процедурам. — Уже лучше, следов почти не осталось… К вечеру пройдет, — врал он напропалую.

Он, который говорит только правду и ничего, кроме правды.

— А теперь надо уснуть, — сказал он, наконец-то бросив полотенце в ванную комнату.

Хорошо еще не предложил сходить за булками. От боли меня подташнивало. Не хватало еще заплевать все вокруг. Альберт и так уже намучался со мной. Чертов будильник! Зачем прозвонил?! Это еще не тот понедельник…

— Засыпай, — Альберт положил мою голову себе на плечо и подпер локтем одеяло, чтобы оно топорщилось над моей спиной, грея, но не касаясь ран. — Хорошо, что я не знал, как это больно. Иначе бы никогда не согласился дать тебе эти крылья.

— Значит, все-таки ты мне их дал? — улыбнулась я сквозь стихающую боль.

— Нет, не дал, — протараторил он и замер, раздосадованный, видно, своим проколом. — Я лишь чуть-чуть посодействовал этому. Не более того. Ты сама их отрастила.

— Ты не умеешь врать, Альберт. Не умеешь! Перед моим полетом ты кричал, что поставил на кон свою жизнь. Ради меня. И я верю, что это правда. Почему ты не хочешь сказать все, как есть? Меня сейчас уже ничем не удивишь. Хотя нет… Ты останешься самым удивительным моим знакомым.

Я чуть не сорвалась — нет, лучше не спрашивать, кто он, а ждать, когда сам проговорится. Его нервы тоже обнажены. Он хочет спать, а я не даю ему уснуть своей болью. И своим будильником.

— Хорошо, будем говорить начистоту, — сдался Альберт подозрительно быстро, и я приготовилась услышать очередную выдумку. — Я не собирался тратить на тебя больше одной ночи. Ты хотела найти в Австрии любовника, и я на эту роль подходил как нельзя лучше — во всяком случае, со мной ты была в большей безопасности, чем с первым встречным. А потом я прислушался к тебе и понял, что боль сидит у тебя совсем не между ног, а под ребрами. Сердце не вырвешь, не отмоешь от боли и не засунешь обратно. И недостаточно выговориться. Сама ведь видела, что любой мой намек на твою потерю заканчивался слезами. Только мать могла утешить дочь, ищущую прощения и прощания…

Он замолчал. Я приподняла немного голову, чтобы лучше видеть его лицо.

— Крылья… В это невозможно поверить… Я бы подумала, что мне все приснилось, если бы не спина.

Альберт ласково опустил мою голову на плечо и поцеловал краешком губ в щеку. И все равно получилось колко.

— Наверное, для того и выдумана боль, чтобы подтвердить реальность происходящего. И чтобы поправить осанку, — решил он пошутить под конец. Или не пошутил?

— Я сутулюсь?

— Нет, нет, — он вновь поцеловал меня, на этот раз в ухо. — Но голову ты держала опущенной. Теперь станешь смотреть прямо. И заодно будешь знать наперед, что самую страшную боль ты уже пережила. Остальное — пустяки.

— Ты очень добрый, Альберт, — почти без сарказма пробормотала я и закрыла глаза.

— Я стараюсь таким быть. Добрые живут дольше. А я люблю жизнь. Наверное, тот, кто когда-то мечтал умереть и не умер, ценит жизнь куда больше людей изначально счастливых. Напомнить про Хайяма?

— Я все помню. Особенно про Омара Хайяма, — улыбнулась я и на секунду даже забыла про боль.

— Скоро забудешь совсем. И боль, и меня. Я — это то горькое лекарство, от которого морщатся, но, выздоровев, забывают даже название. Так еще забывают учителей — когда знания становятся частью тебя, редко помнишь, от кого получил их. Но я не обижаюсь. Я помогаю людям вновь стать счастливыми не для того, чтобы меня благодарили, боготворили и помнили до последнего вздоха, а потому что мне нравится это делать. Ты понимаешь, о чем я? — и он снова чмокнул меня в щеку, и я не поморщилась.

— Так ты помогаешь только женщинам? — почти что поверила я в ответ на свой вопрос.

— Предпочитаю — особенно молодых, красивых и умеющих танцевать вальсы под музыку Шопена, но такие попадаются слишком редко — раз в триста лет, но я не сетую.

— Так ты действительно родился в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году?

— Теперь ты будешь знать хотя бы год рождения Баха.

Я надулась и ущипнула его за сосок. Он даже не поморщился. Нахал!

— Ладно, в Моцарта я еще верю. Но про Баха ты все выдумал, ну признайся!