Вилья на час

Хотелось лечь ему на грудь и уставиться в глаза, но куда там — я едва дышала, боясь лишний раз пошевелиться. Я с большим трудом уснула и, если бы не будильник, то, возможно, проспала бы до заката, позабыв про боль. Но если бы не чертов будильник, мы бы сейчас с Альбертом не разговаривали, и я бы еще столько часов мучилась во сне, гадая, реален Альберт или нет. Хотя и наяву я мучаюсь вопросом, пусть и другим — кто же он, если не вампир?

— Ну, — протянул Герр Вампир, — про сломанные дирижерские палочки я приврал. Каюсь. Они не ломались, когда Бах бил меня по пальцам, потому что пальцы у меня не железные, увы… А так нет, не врал. Ну, еще про осину и осиновый кол в сердце придумал, потому что ты просила добавить в рассказ вампирских штампов.

— Так кто же ты, если не вампир? — решила я поймать за хвост улетающую птицу- удачу.

— Я — вампир. Вампир. Неужели так сложно поверить в то, что настоящий вампир не соответствует литературным и голливудским канонам? Сложно?

— Зачем тогда называть себя вампиром?

— Потому что это самое близкое название для таких, как я — мертв, но умирать не желает и потому берет чужую кровь в качестве бензина для сердца. Я — вампир. Но давай больше это не обсуждать. Так как нынче речь не обо мне, а о тебе. Я несказанно счастлив, что встретил тебя. Такую женщину можно ждать триста лет и при встрече все равно не разочароваться.

Я промолчала. Может, он никогда и не врет, но временами точно льстит женщинам, с которыми спит, для поднятия им настроения. Только сейчас его номер не прошел

— лесть самое никудышное лекарство для реальной боли. А если эта боль останется со мной навсегда? Но разве встреча с мамой не стоила того? Физическую боль куда легче вынести, чем душевную. Та разрывала меня изнутри, как разъяренный тигр. Мужики уйдут, им на смену придут новые, а мамы уходят раз и навсегда. И замены им нет.

— Ты заставила меня сильно понервничать на кладбище, — разговорился вдруг Альберт. Может, короткий сон и его наградил бессонницей? — Я не имел раньше дел с крыльями: никому из моих подопечных не нужно было летать на реальное третье небо, всем хватало мнимого седьмого, — вновь хохотнул он. — А тут… Я все сделал, как говорили старые книги… И что же… Твоя боль осталась в тебе, и я лишь добавил к ней нового страха. Но я не сдался! Раз земля с костями не помогла, я решил испробовать воду, которую вильи обожают… И что же, ты захлебнулась, и я еле успел доплыть до тебя. Думал поплавать с тобой при луне, а не успел даже раздеться. Дурак! И что получилось в итоге — оказывается, мне просто надо было тебя как следует разозлить. Выходит, только злость на мужиков пробуждает в вас силу швырнуть в лицо пиджак и убежать к маме!

Я все-таки наплевала на боль и закатилась на седую грудь. Дело оставалось за малым — заткнуть разговорчивого Герра Вампира поцелуем, но он его не принял и аккуратно вернул меня обратно на плечо:

— Я учусь спать с женщиной в обнимку. Не мешай. Вдруг мне пригодится в следующий раз, — и тут он улыбнулся своей коронной улыбкой. — Умение спать с мертвой мне, надеюсь, больше не пригодится. Я в другой раз сто раз подумаю, прежде чем подарю женщине крылья.

— А что, только женщинам нужны мамы?

— Нет, но только женщинам крылья даны от природы. Мужики их на воске себе приделывают и летят куда-то, а на втором небе солнце воск, увы, растопит. Так что им все равно не долететь, а посылать на смерть — не моя забота. Я хочу возвращать людям желание жить. To, чего меня все детство лишали.

— Как же ты смог остаться добрым? Как…

— Легко. Быть добрым легче, чем быть злым. Многие просто этого не знают. А я видел, как мучается отец от своей злобы, как он медленно умирает, унося с собой чужие жизни… Об одном я жалею — что не смог убить его. Мир сказал бы мне спасибо. Да и я сам. Ждать смерти того, кого в душе любишь и жалеешь, поверь, очень больно.

— И все вампиры такие, как ты?

— Понятия не имею. Я одиночка. Я не хочу доказывать другим свою правоту и не хочу учить других жить. Но тебя я готов поучить спать. Закрывай глаза.

— А когда я их открою, ты будешь рядом?

— Буду. И не требуй клятв. Я никогда не вру. Если только по пустякам. Но ты — не пустяк. Запомни это. А теперь спи, и пусть боль останется во сне. Навсегда.

Я закрыла глаза и уснула, но боль не ушла, и я, наверное, все эти долгие часы, проведенные на груди Альберта, стонала, не давая ему спать. Но утром я даже смогла лечь на спину. Сначала случайно, пока искала в кровати Альберта, а потом уже специально, чтобы проверить целостность спины и возможность провести на ней этой ночью хотя бы несколько минут. Но когда Альберт выглянул из ванной комнаты чисто-выбритым, я не смогла сдержать стон. Стон отчаяния, что это будет наша с ним последняя ночь.

— Все еще больно? — не понял он моей боли. Мужику не понять, о чем плачет женщина, проживи он на свете хоть тридцать, хоть триста лет!

— Нет. Просто вставать не хочется.

Но придется. Альберт уже в брюках, рубашке и пиджаке. А что должна была надеть я, кроме джинсов, осталось загадкой. Ровно на минуту. Потом Альберт протянул мне свой чудодейственный плащ.

— В Зальцбурге переоденешься и пойдем гулять.

— В Зальцбурге я предпочитаю раздеться.

— Хорошо. Тогда не пойдем гулять.

Я оделась и забарабанила по полу босыми пятками.

— Не бойся. Полы чистые, — улыбнулся Альберт, но я знала, что не выйду из номера своими ногами.

Он отнес меня в машину, заботливо разложил кресло и сунул мне в рот палочку сушеной папайи, а на первой же заправке принес булочку и кофе. Что же я стану делать через два дня без его заботы? Забуду его, как он и советовал. Нет, никогда! Пусть не надеется. И не молчит. Может, он уже думает о ком-то другом, кому тоже нужна его помощь? Как же он их находит, как? Может, спросить?

— Случайно, — ответил Альберт, глядя на дорогу, даже на секунду не скосив на меня глаз. — Мне не спускают список сверху. Я вообще с ними не общаюсь, — он на секунду закатил глаза. — И понятия не имею, что там и как. И кто. И, надеюсь, еще не скоро узнаю. Я просто смотрю по сторонам и нахожу достаточно людей, которым плохо и которые об этом молчат. Хорошо, что болезнь кожи заставляет меня спать днем — иначе я не спал бы ни часа, желая сократить количество несчастных людей, даже понимая, что сделать это невозможно — их прирастает в разы больше, чем убывает.

— И все равно у тебя, наверное, есть какие-то предпочтения в… хм… жертвах?

Теперь он взглянул на меня и улыбнулся:

— Сказал же, что люблю танцевать…

— Ты можешь побыть серьезным хотя бы минуту?

— Нет, не сегодня. У меня эйфория от еще одной осчастливленной мной души. Я не могу и не хочу быть серьезным. И я сказал тебе правду — если бы я прокололся с тобой, то все, конец. Я поклялся самому себе, а это самая страшная клятва, понимаешь?

Я кивнула, но ничего не ответила. Альберта невозможно разговорить, потому лучше не перебивать. Он скажет то, что считает доступным для моего понимания. Ему триста лет. Куда мне понять его закидоны?

— Я не люблю проигрывать, как и все люди. Под конец жизни начинаешь считать себя гуру во всем.

— А разве твой конец близок?

— Я не могу это знать. Сказал же, что Дер Тодд иногда путает имена в своем списке смертей на сегодня. Потому я предпочитаю не оставлять ничего на завтра.

Я не знаю, на какой скорости он гнал все это время, но я и глазом не успела моргнуть, как мы вернулись в город. Он вновь припарковался далеко от гостиницы, и я напомнила ему про мои босые ноги.