Виновата ли она

– Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх, брат Иван, говорил, не надейся на валета. Ну, туз твой, твой!.. Али нет! Десяточка-касаточка, не выдай - не выдала! Баста!
– проговорил Пионов, встал и подошел к столу с закускою.

– Эге, господа, вы тут ловко распорядились: все чисто. Эй ты, кравчий! Выдай, брат, за ту же цену подливки, а мы покуда мадеркой займемся. Вы, господа, на мадерку-то и внимания не обратили, да она и не стоит - дрянь; я уж так, от нечего делать, по смиренству своему, займусь ею. Эй, Иван Кузьмич! Позабавься хоть мадеркою, раскуражь себя. Это ведь ничего, виноградное, оно не действует.

Иван Кузьмич встал и подошел к столу. Пионов налил ему полный стакан; он выпил, закурил трубку, прошелся по зале нетвердыми шагами, вошел в гостиную, посмотрел на всех нас, сел на стул и начал кусать губы, потом взглянул сердито на жену.

– Отчего вы не велели давать нам закуски?
– спросил он ее, ероша себе волосы.

Лидия Николаевна не отвечала.

– Вы не велели, а я велел, - извините!
– продолжал он.
– Где моя сестрица?

Лидия Николаевна молчала.

– Отчего же вы со мною не хотите говорить! Я вас спрашиваю: где моя сестрица?

– Она уехала, - отвечала Лидия.

– А! Уехала, очень жаль... Петр Михайлович! Ваша mademoiselle Надина уехала, - сказал Иван Кузьмич и замолчал на несколько минут.

– Отчего ж вы не велели подавать закуску?
– отнесся он опять к жене.

– Я ничего не говорила, меня дома не было... я гуляла.

– А! Вы гуляли! Вы всё гуляете, и я гуляю... что же такое?

Курдюмов бледнел; я не в состоянии был взглянуть на Лидию, так мне было ее жаль.

– Вы проиграли или выиграли?
– отнесся я к Ивану Кузьмичу, желая хоть как-нибудь переменить разговор.

– Проиграл-с, - отвечал Иван Кузьмич, - тысячу целковых проиграл; ничего-с, я свое проигрываю... я ни у кого ничего не беру.

Лидия встала и пошла.

– Куда же вы? Посидите с нами, мы сейчас будем ужинать, - сказал ей Иван Кузьмич.

– Я не хочу, - отвечала Лидия и проворно ушла.

– Это значит, дамы не ужинают. Покойной ночи, а мы будем ужинать и пить; а вы тоже не ужинаете?
– отнесся он насмешливо к Курдюмову.

– Не ужинаю, - отвечал тот, встал и, поклонившись, ушел.

– Ну, так и вам покойной ночи, - сказал хозяин, - вы тоже дама, у вас беленькие ручки. Прощайте; я ведь глуп, я ничего не понимаю, в вас mademoiselle Надина влюблена. Знаю, я хоть и дурак, а знаю, кто в вас влюблен; я только молчу, а у меня все тут - на сердце... Мне все наплевать. Я ведь дурак, у меня жена очень умна.

Я встал и тоже хотел уйти, Иван Кузьмич тут только заметил мое присутствие.

– Нет, вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов - вот он у меня где - тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я не верю.

– Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, - сказал Пионов, войдя.

– Не смею: мне жена не велит ужинать... говорит: вредно... Она боится, что я умру. Ха... ха... ха...
– засмеялся Иван Кузьмич.
– А я не боюсь... я хоть сейчас - умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой.

– Изволь!
– проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: - "Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!"{269}

Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит и чем все это кончится!

IX

Как хотите, Лидия Николаевна более чем дружна с Курдюмовым. Она непременно передала ему последний мой разговор с нею о нем, потому что прежде он со мною почти не говорил ни слова, а тут вдруг начал во мне заискивать.

– У вас свободен вечер?
– сказал он мне однажды, когда мы вместе с ним выходили от Ивана Кузьмича.

– Свободен, - отвечал я.

– Заедемте ко мне.

Я согласился. Мне самому хотелось хотя сколько нибудь с ним сблизиться. Он нанимал небольшую, но очень красивую по наружности дачу; внутреннее же убранство превзошло все мои ожидания. Пять комнат, которые он занимал, по одной уж чистоте походили скорей на модный магазин изящных вещей, чем на жилую квартиру: драпировка, мраморные статуйки, пейзажи масляной работы, портреты, бронзовые вещи, мебель, ковры, всего этого было пропасть, и все это, кажется, было расставлено с величайшей предусмотрительностию: так что, может быть, несколько дней обдумывалось, под каким углом повесить такую-то картинку, чтобы сохранить освещение, каким образом поставить китайскую вазу так, чтобы каждый посетитель мог ее тотчас же заметить, и где расположить какой-нибудь угловой диван, чтобы он представлял полный уют. Видеть столько лишних пустяков, расставленных с таким глубоким вниманием, в квартире мужчины, как хотите, признак мелочности. Кто не знает, как неприятно бывать в гостях, когда знаешь, что хозяин тебя в душе не любит и не уважает, но по наружности для своих видов, насилуя себя, старается в тебе заискивать. Точно в таком положении я очутился у Курдюмова. Более часу сидели мы с ним или молча, или переговаривали избитые фразы о погоде, о местоположении, наконец он, как бы желая хоть чем-нибудь занять меня, начал показывать различные свои занятия. Прежде я думал, что он только певец, но оказалось, что он и рисует, и лепит, и гальванопластикою занимается, и даже точит из дерева, кости, серебра, и точит очень хорошо. Все его работы я, разумеется, насколько доставало во мне притворства, хвалил, наконец и эти предметы истощились, и мы снова замолчали. К концу вечера, впрочем, я решился затронуть за его чувствительную, как полагал, струну и заговорил о семействе Марьи Виссарионовны. Курдюмов отвечал слегка и так же слегка спросил меня: давно ли я знаком с ними? И когда я сказал, что еще учил Леонида, и похвалил его, он проговорил покровительственным тоном:

– Oui, il a beaucoup de talent pour la musique*.

______________

* Да, у него большой музыкальный талант (франц.).

В отношении Лидии Николаевны больше отмалчивался и только назвал ее милою дамою, а Надину умною девушкою; говоря же об Иване Кузьмиче, сделал гримасу.

Возвратившись домой, я застал у себя нечаянного гостя. Леонид возвратился в Москву и уже часа два дожидался меня на моей квартире. Он приехал ко мне тотчас, как вышел из дорожного экипажа, не заходя даже домой, но, здороваясь со мною, не обнаружил большой радости, а только проговорил:

– Хорошо, что приехали, а то все это время была такая скука.

– Кончили курс?
– спросил я.

– Да.

– Кандидатом?

– Да.

– Много занимаетесь?

– Нет; все было не до того... У сестры бываете?

– Как же.

– Что она, здорова?

– Не совсем, кажется.

– А что благоверный ее?

– Тоже прихварывает, только своего рода болезнию.

– Опять разрешил, - проговорил Леонид и потом, помолчав, прибавил: Курдюмов часто там бывает?

– Каждый день, - отвечал я.

Он нахмурился.

– Я познакомился там еще с новым лицом, с сестрою Ивана Кузьмича, сказал я.

– Она еще все гостит?
– проговорил Леонид.

– Гостит и не думает уезжать.

– Что ж она тут делает?

– Ничего: пламенеет страстию к Курдюмову.

Леонид ничего не отвечал, но еще более нахмурился и несколько времени ходил взад и вперед по комнате.

– Вы говорили с сестрою?
– спросил он вдруг меня.

Я догадался, о чем он спрашивает.

– Говорил один раз.

– А что именно?

Я передал ему слово в слово разговор мой с Лидиею Николаевною: спор наш об Курдюмове и визит к сему последнему.

– Курдюмов какой-то всеобщий художник!
– заметил я.

Леонид вышел из себя.

– О черт, художник!
– воскликнул он.
– У человека недостает душонки, чтобы с толком спеть романс, а вы называете его художником... Токарь он, может быть, хороший, но никак не художник.

Я не возражал Леониду, потому что был совершенно согласен с ним. Он у меня ночевал, а на другой день мы оба пошли обедать к Лидии Николаевне. Она только что приехала от матери и очень обрадовалась брату, бросилась к нему на шею и разрыдалась. Иван Кузьмич болен. Сначала я думал, что это последствия похмелья, но оказалось, что он болен серьезнее. Вместе почти с нами приехал к нему доктор, которого я знал еще по университету, старик добрый и простой. Когда он вышел от больного, я нагнал его в передней и спросил: