Владетель Ниффльхейма

Спустилась, хотя и не ждал он. Но чего бояться ульдре? Разве найдется беззаконный, кто посмеет вред причинить?

— Вот, — протянула она кубок, а на драугра не глянула, как будто его и вовсе не было. Он же скалиться скалился, лапы кривые тянул, но не умел к ульдре прикоснуться.

Брунмиги же пил молоко. Теплое, как прогретая солнцем вода на отмелях. Густое, как осенний речной туман. Горькое, как ил. И сладкое, нестерпимо сладкое, как сама жизнь.

Сладость эта склеила кишки, крутанула их, выдавливая молоко из Брунмиги.

— От… отр…

Обеими руками схватился он за горло, из которого хлестала рвота, уже не белая — желто-зеленая, как гниль. Все тело сотрясалось судорогой, корчился Брунмиги и драугр с интересом глядел на его агонию. Но нет, не умер тролль. Похолодел только да так, что еле-еле встать вышло.

— Отравить вздумала, сестрица?! — Брунмиги вытер ладонью рот, полный кислоты и дряни.

— Разве я травила тебя? — она не спешила уходить и глядела уже с жалостью. — Ты сам себя травил.

— Чем же?

— Сам знаешь, — кубок скрылся в складках плаща, а коровы-фибулы укоризненно закачали рогатыми головами.

— Выдай их. Тех, кого прячешь.

Ульдра не стала врать, будто бы нет у нее никого, но сказала так:

— Выдать гостя на верную смерть? Неживое просит невозможного.

— А ты… ты сама… живая? Живая. Только надолго ли? Скоро уже твои коровы сдохнут! И ты за ними. Много вас осталось? Много?! А могла бы жить! Выведи стадо наверх! Там бессчетно пастбищ! И бессчетно пастухов. И молоко твое… знаешь, сколькие бы там отдали все, что имеют, за один-единственный глоток? Излечиться от всех болезней! Жить вечно! Предвидеть грядущее! Я уже молчу про алмазы…

Ульдра только улыбнулась:

— Мне и тут хорошо.

А Брунмиги плохо. Крови бы… фляга полная до краев и фляга не простая, над нею Варг слово сказал, а после влил один за другим десять раз по десять кувшинов. И стакан собственной крови.

— Чего ты боишься, а? — Брунмиги изо всех сил пытался глядеть прямо, бесстрашно, хотя никогда-то в нем бесстрашия и не было. — Не хочешь ему служить? Не служи. Будешь сама по себе… он ведь ничего взамен не требует. Просто дает. Жизнь дает!

А эта дура упрямится. И злость на нее берет такая, что словами не передать.

— Жизнь, говоришь? Но разве ты живешь?

Ульдра вдруг вцепилась в лицо и заставила голову задрать. Ледяные пальцы вдавили щеки, хотя и щеки были каменными. А лиловые глаза застили свет.

— Я ошиблась. Ты не до конца еще мертвый.

Живой! Живее прочих!

— Уходи, — велела Ульдра, отпуская.

— Нет! Не уйду! Я… я буду сидеть здесь столько, сколько понадобится, — Брунмиги вдруг понял, что победил. Куда им деваться-то? Ульдры камень держат, но в камне не ходят. А значит и те, кто в Ульдрином доме прячется, дальше холма не уйдут. И раз так, то надо просто дождаться.

— Он не дойдет до Хельхейма, — Брунмиги сел и, открыв фляжку, приник к горлу. Пил долго, с каждым глотком возвращая и силу, и уверенность в победе.

Кровь — истинная.

— Или я возьму его тут. Или Хозяин — там.

Часть 4. Время боя

Глава 1. Пространство сна

Там… там-там-там…

Капли воды срывались с острия сталактита и падали на Вершинина, чтобы разбиться о натертую до болезненной красноты кожу.

— Там, там… — напевал беловолосый человек, раскачиваясь на кресле.

Чудно?е у него кресло. Полозья-ребра скользят по полу. Подлокотники-руки держат рукояти мечей. И два каменных ворона на спинке широко раззявили клювы.

— Там-ди-да-ди-там… Хорошо ли тебе, доктор?

Вершинин хочет ответить, сказать, чтобы убирался гость из сна, оставил Вершинина в покое, но стоит открыть рот, как капли-стрелы устремятся в него.

Нельзя глотать лед.

— Ой упрямец… ой упрямец… — беловолосый покачал головой. И косы его — сколько их? Десять? Двадцать? — зашевелились. — Ну скажи, стоит оно того? Зачем мучиться?

Вершинин не знал, вернее не помнил. Наверное, он сделал что-то ужасное, если появился этот человек с ледяными глазами.

Это сон. И надо проснуться. Пошевелиться. Но как, если тело неподвижно? И есть ли оно?

— Есть, — говорит человек.

Есть. Вершинин ощущает руки, приросшие к камню, и спину, пробитую копьем, и водяные иглы, пронзающие кожу.

— Ну что? Хватит на сегодня?

Человек поднимается, и вороны перепархивают на его плечи. Когти их пронизывают волосы. Клювы втыкаются в плоть. Но человеку не больно. Ледяные глаза его спокойны.

— Подумай, Вершинин. Хорошенько подумай.

Он идет. И под ногами его крошится гранит.

— Эй! — крик Вершинина тревожит сталактиты. И те раскачиваются, стряхивают воду. Уже не капли — целые потоки. Еще немного и захлебнешься. — Ты не оставишь меня здесь!

Вершинин выгибает шею, сдирая затылок о слюдяные зубы пещеры, выкручивается онемевшим телом, чтобы увидеть, куда исчезнет мучитель, но не видит.

Пещера пуста. Стены ее вращаются, разгоняясь. Приближаясь. Сминая сталактиты в пыль, а воду взбивая в едкий белесый туман. Этот туман наваливается, обнимает, просачиваясь в рот и глаза, забивает нос тленом. Вершинина рвет, но пробка из тумана сидит в горле, не позволяя рвоте покинуть тело.

— Упрямый… упрямый…

Стены доползли до ног и сняли подошвы.

Боли нет! Это сон! Сон!

Вершинин, уже не боясь обрушить сталактитовые зубы, кричит. И просыпается. Но тело его по-прежнему парализовано. Он мокрый и беспомощный.

Бессильный.

Нельзя злить Варга.

Нежное урчание коснулось уха, и рыжее легкое — но живое! — тельце взобралось на гору плоти, улеглось на животе. Аспирин.

Эту болезнь не вылечить аспирином. Но котенок мурлыкал, перебирал лапками и острые коготки раздирали кожу. С царапинами возвращалась чувствительность.

— Хороший мой, — сказал Вершинин, когда сумел заговорить. — Что бы я без тебя делал? Напугал, да?

Котенок ползком двигался от живота к груди. Шерсть его стояла дыбом, хвост-морковка дрожал, а глаза слезились. Надо бы ветеринару показать. И давно надо было. Лишь о себе думаешь, Вершинин?

— Я и сам испугался. Кошмары — они такие… пугают.

Аспирин заурчал совсем уж громко. Он тяжелый. Вроде и махонький — ладонью накроешь — но тяжеленный, как булыжник. А вроде легким был. Когда потяжелел? Стал неудобный. Стряхнуть бы. А лучше взять за шкирку и о стену.