Влас Дорошевич
Шрифт:
И два «кола» были поставлены среди глубокого молчания класса. Я издавал тогда «под партой» журнал «Муха» и на следующий же день написал фельетон, — дурные привычки укореняются с детства: «Лекок, или тайны арифметики».
Это был один из наиболее обративших на себя внимание моих фельетонов.
Он захватил широкий круг читателей.
Через два дня надзиратель торжественно позвал меня:
— Дорошевич Власий!
И повел в актовый зал.
За столом, покрытым зеленым сукном с золотой бахромой, сидел педагогический совет.
На зеленом сукне лежала вырванная из тетрадки страница,
— «Муха».
— Дорошевич Власий, вы писали этот журнал?
— Ей-богу, честное слово…
— Вас спрашивают, вы или не вы?
— Я больше не буду. Я нечаянно.
— Идите за дверь и ожидайте.
Я вышел за дверь. Около меня стоял надзиратель и не подпускал ко мне толпившихся гимназистов.
Словно я вдруг заболел чумой. Толпа гимназистов была оживлена:
— Дорошевича выгоняют! Дорошевича выгоняют!
Я имел единственное душевное утешение показать им язык.
Но из актового зала раздался звонок.
Суд был скорый.
Испуганный сторож метнулся туда, выскочил оттуда:
— Идите. Зовут.
Педагогический совет сидел величественный и неподвижный. Как будто ничего не случилось, и они не шевельнули бровью, пока я стоял в коридоре.
— Дорошевич Власий! — сказал директор торжественно и медленно. — Возьмите ваши книги и идите домой. Скажите вашей матушке, чтоб она пришла завтра утром за вашими бумагами. А сами можете не приходить. Идите.
— Я, г. директор…
— Идите.
— Я…
Но директор взялся за звонок:
— Идите!
И когда я вышел, толпа гимназистов с большим оживлением спросила:
— Выгнали?
А они ведь, канальи, зачитывались моим фельетоном! На следующий день матушка пришла в глазах домой.
— Утешение!
Она долго плаката перед директором.
— Только из снисхожденья к вашему преклонному возрасту и слабому здоровью педагогический совет разрешил позволить вам самой взять вашего сына. Он подлежал исключению!
Я умолял:
— Я все равно не мог бы здесь. Я не мог бы! Отдай меня на Разгуляй!
И меня отдали во вторую гимназию. Я мечтал:
— «То-то чудо край!» Вот в новой гимназии но-новому заучусь!
А через год я стоял, наклонив голову перед инспектором второй гимназии.
Он с отвращением смотрел на вихор на моем затылке и тоже говорил тем же ледяным тоном:
— Дорошевич Власий.
«Дорошевич Власий», «Иванов Павел», «Смирнов Василий»… Это до сих пор при одном воспоминании бьет меня по нервам. Словно на суде!
И мне кажется, что нас не учили, а беспрерывно из года в год, изо дня в день — судили, судили, судили…
— Дорошевич Власий, вы позволили себе сказать дерзость учителю латинского языка.
Учитель был чех.
— Г. директор, — ей-богу, честное слово…
— Что вы ему сказали?
— Я сказал… я сказал… Я сказал… я только сказал, что по-чешски говорить не умею… За что же мне единицу? Он говорит…
— Не он, а наставник!
— Христофор Иванович говорит, что надо перевести из Цезаря так: «третий легион попал в килючий и вилючий куст». И поставил мне единицу, что я так не перевел. А я и говорю… я только сказал… что, может быть, по-чешски и есть такие слова, а в русском языке их нету,
говорю…— Вы понимаете ли, что вы сказали?!
И так как я молчал, директор добавил:
— Вы даже не понимаете, что вы делаете! Всю эту неделю вы будете оставаться по четыре часа после классов в карцере. Идите.
— Г. директор…
— Идите и не рассуждайте.
Меня каждый день торжественно отводили после классов в карцер.
Гимназисты со страхом сторонились от этого шествия.
Словно вели страшного преступника.
Я сам начал смотреть на себя как на арестанта. человека потерянного, погибшего.
Три дня я выдержал.
На четвертый впал в отчаяние. Махнул на все рукой. Мне казалось, что я должен «удивить мир злодейством».
— Мне теперь все равно! — с горечью и отчаянием хвастался я перед классом.
Я поймал трех мух, вымазал им лапки чернилами и пустил по классу, изорвал «балловую книжку». скатал шар из черного хлеба и запустил им в доску среди урока и, встретив в коридоре учителя немецкого языка, лаял на него собакой.
А на следующий день, придя из гимназии от директора. матушка снова плакала, глядя на меня:
— Утешение!
И отсюда выгнали. Матушка благодарила бога:
— Хорошо еще, что я больна. Позволяют из снисхождения брать, будто бы по собственному желанию.
И я стал ходить за познаниями в другое место. Когда, наконец, меня выгнали и из шестой, — матушка пришла в ужас:
— Пойду опять в четвертую, где начал. Может быть, там возьмут, — забылось. Гимназий для тебя больше нет!
Но у меня была в запасе:
— А первая?
О первой я думал с нежностью:
— «То-то чудо край!» Какие «греки»!
Но матушка посмотрела мрачно:
— Была в первой. В первой совсем не берут. «Нам таких, которые нигде не уживаются, не нужно!»
И начался плач, надрывающий душу плач матери:
— Вырастешь ты олухом, бездельником, неучем. Будешь всю жизнь несчастным.
Я немножко не понимал.
Неужели я, мальчишка, уж действительно успел натворить таких преступлений, — что всей жизни потом еле хватит, чтоб за них расплатиться?
Неужели же я должен быть действительно «на всю жизнь несчастным»?
Зачем же тогда и жить?
Чего ждать?
Мне очень мрачные мысли приходили в голову, пока меня не взяли обратно в четвертую гимназию:
— Только из уважения к вашему преклонному возрасту и слабому здоровью, сударыня!
Мне было очень досадно, зачем не в первую.
— Все-таки новая гимназия!
Но теперь я глубоко благодарен, что меня не взяли в первую гимназию.
Хоть одна осталась гимназия…
Надо же иметь хорошие воспоминания юности!
АНЕКДОТИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ