Власть меча
Шрифт:
Односторонний разговор в соседней комнате закончился «Jawohl, mein Kapit?n», произнесенным четыре раза, каждый раз все громче, и выкриком «Heil Hitler!». Снова звякнул телефон.
Три чиновника один за другим вышли в комнату. Розоволицый начальник поставил в паспорт Дэвида штамп и картинно протянул паспорт.
– Добро пожаловать в Третий Рейх! – провозгласил он, вскинул правую руку раскрытой ладонью вперед и крикнул: – Heil Hitler!
Матильда Джанин нервно хихикнула:
– Какой забавный!
Блэйн схватил ее за руку и вывел из кабинета.
Молчаливые и подавленные, они въехали на территорию Германии.
Остановились в придорожной гостинице, и вопреки своим
Однако к завтраку хорошее настроение вернулось, и Матильда Джанин насмешила всех стихотворением, которое сочинила и в котором описала подвиги отца, Дэвида и Шасы на предстоящих играх.
Днем, на протяжении всей поездки по красивейшим немецким местам настроение, и без того хорошее, все улучшалось, деревни и замки на холмах словно сошли со страниц сказок Андерсена, леса темных сосен составляли прекрасный контраст открытым лугам и журчащим рекам, пересеченным каменными мостами. Повсюду вдоль дороги виднелись группы молодежи в национальных костюмах: мальчики в ледерхозе [63] и шляпах с перьями, девочки в дирндлях [64] ; когда две большие машины проезжали мимо, им махали руками и выкрикивали приветствия.
63
Ледерхозе (нем. Lederhose, «кожаные штаны», от Leder, кожа, и Hose, штаны) – короткие (до колен) кожаные штаны, национальная одежда баварцев и тирольцев.
64
Дирндль (нем. Dirndl) – женский национальный костюм немецкоговорящих альпийских регионов (Германия, Австрия, Лихтенштейн). Верхняя часть костюма состоит из блузы с корсетом или облегающим лифом, нижняя из широкой юбки с обязательным ярким фартуком; по традиции шьется из натуральных тканей.
Обедали в гостинице, полной людей, музыки и смеха; им подали бедро дикого кабана с жареным картофелем и яблоками и мозельское вино, на вкус как виноградный сок, с солнцем, растворенным в светло-зеленой глубине.
– Все такие счастливые и выглядят такими процветающими, – заметил Шаса, разглядывая полный народу зал.
– Единственная страна в мире, где нет ни безработных, ни бедняков, – согласилась Сантэн, но Блэйн отпил вина и промолчал.
Днем, приближаясь к Берлину, они выехали на северные равнины, и Шаса, который вел машину, свернул на обочину так внезапно, что Дэвид ухватился за приборный щиток, а девушки на заднем сиденье испуганно вскрикнули.
Шаса выскочил, не заглушив мотор, и закричал:
– Дэвид, Дэвид! Ты только взгляни! Я таких красавцев никогда не видел!
Остальные стояли за ним и смотрели в небо; Блэйн остановил «бентли» за «даймлером», и они с Сантэн тоже вышли и стали смотреть, заслоняя глаза от заходящего солнца.
Рядом с шоссе располагалось летное поле. Ангары были выкрашены серебряной краской, на длинном белом шесте слегка раскачивался ветряной конус. Звено из трех истребителей поворачивало на солнце, заходя на посадку: стройные, как акулы, с днищами и нижними крыльями небесно-голубого цвета, в маскировочной окраске сверху. Колпаки пропеллеров были ярко-желтыми.
– Что это? – спросил Блэйн у двух молодых пилотов. Оба ответили одновременно:
– Сто девятые.
–
«Мессершмитты».Из-под крыльев торчали стволы пулеметов, а из центра вращающегося колпака пропеллера зловеще целился пушечный ствол.
– Что бы я не отдал, чтобы полетать на таком!
– Руку…
– И ногу…
– И мою надежду на спасение!
Истребители перестроились и один за другим спускались на поле.
– Говорят, у них скорость до трехсот пятидесяти в час…
– Боже! Только посмотри, как они летят!
Их возбуждение заразило девушек; они смеялись и хлопали в ладоши, когда боевые машины прошли низко над их головами и коснулись земли всего в нескольких сотнях ярдов от автомобиля.
– Стоит пойти на войну, только чтобы пострелять из чего-нибудь такого! – воскликнул Шаса, и Блэйн повернулся к «бентли», чтобы скрыть свой гнев.
Сантэн села рядом с ним, и они пять минут ехали молча, прежде чем она сказала:
– Он так молод и иногда так глуп… прости, Блэйн, я понимаю, как он тебя расстроил.
Он вздохнул.
– Мы были такими же. Называли это «большой игрой», полагая, что это будет самое славное время в жизни, которое сделает нас мужчинами и героями. Никто не предупреждал нас о вырванных внутренностях, и об ужасе, и о том, чем пахнет мертвец, пять дней пролежавший на солнцепеке.
– С этим покончено! – яростно сказала Сантэн. – Боже, пусть это никогда больше не повторится!
Мысленно она опять видела горящий самолет, а в нем чернело, дергалось, распадалось тело мужчины, которого она любила; но лицо у него было не Майкла, у него было прекрасное лицо Шасы, оно трескалось, как сосиска, которую слишком близко поднесли к огню, в нем сгорали соки юной прекрасной жизни.
– Блэйн, пожалуйста, останови машину, – прошептала она. – Кажется, меня укачало.
Если бы они ехали без остановок, они могли бы уже вечером добраться до Берлина, но, проезжая через небольшой городок, они заметили, что улицы в праздничном убранстве, и когда Сантэн спросила, ей сказали, что идет праздник в честь местного святого-покровителя.
– Блэйн, давай останемся! – воскликнула она, и они приняли участие в празднике.
Через город прошла процессия. По узким, мощенным булыжником улицам несли статую святого, за ней шел оркестр, а следом маленькие светловолосые девочки-ангелочки в национальных костюмах и мальчики в мундирах.
– Это гитлерюгенд, – объяснил Блэйн. – Что-то вроде бойскаутов старины Баден-Пауэлла, только тут гораздо сильнее подчеркивают немецкий национальный дух и патриотизм.
После парада были танцы на освещенной факелами городской площади, на ручных тележках развозили кружки с пивом и бокалы с местным шампанским, которое здесь именовали «зект», а официантки в кружевных фартуках и со щеками как спелые яблоки разносили тарелки с сытной едой: свиными ножками и телятиной, копченой макрелью и сыром.
Они отыскали столик в углу площади; пирующие за соседними столиками здоровались с ними и весело болтали; они пили пиво, и танцевали, и пивными кружками отбивали такт под оркестр.
Затем атмосфера неожиданно изменилась. Смех вокруг стал тревожным и принужденным, на лицах и в глазах пирующих за соседними столиками появилась настороженность; оркестр заиграл слишком громко, а танцоры лихорадочно завертелись.
На площади появились четверо мужчин. Они были в коричневых мундирах с перекрещенными на груди ремнями, в нарукавных повязках с вездесущей свастикой. Их коричневые кепи были низко надвинуты, подбородочные ремни натянуты. Каждый держал в руках небольшой деревянный ящик с прорезью на крышке. Четверка разошлась и стала обходить столики.