Властелин огня

А зимой твоя лошадь увязла в снегу,

Оступилась, упала

И тяжелым хребтом придавила тебя,

Тебе ногу сломала.

Ты продрогла, промерзла, пока я тебя

Нес по рыхлому снегу.

Только к ночи, с тобой на руках, я дошел

До тепла и ночлега.

И под черным распятьем на белой стене

Ты всю зиму лежала.

Я зашел попрощаться, и слабой рукой

Ты на грудь подняла одеяло.

А в Америке, в чудной, далекой стране

Воют дымные трубы.

Ночь в Манхеттен придет, и я вижу во сне

Твои бледные губы.

– Видишь?
– сказал он.
– Это песня о том, чего я не могу понять, как ты не можешь понять, почему у меня так ловко все получается со сталью. Я выучил эту песню и пою ее, и я знаю, что в этой песне есть, как говорят, «тоска». Я стараюсь проникнуть в нее, в эту самую «тоску», но все равно ее не чувствую и не могу разглядеть, в каких словах она прячется.

– Неужели тебе иногда хочется испытать тоску? – удивился я.
– Это неприятное чувство.

– Может быть, - ответил он.
– Но я-то этого не знаю.

А я задал глупый вопрос:

– Это песня про то, что было на самом деле? В смысле, с тобой?

– Нет, - ответил Ковач.
– Это просто песня, я же сказал.

– А откуда она взялась?

– Это венгерская народная песня, очень старая. А ее конец, наверно, досочинили те венгры, которые уехали в Америку.

– Почему же я ее понимаю? Ведь она не на русском, а на венгерском сочинена, так?

– Не знаю, - ответил Ковач.
– У меня почему-то получается петь ее так, что она становится понятной на всех языках.

– А ты сам был в Америке?
– спросил я.

– Был , -ответил он.

– Ух ты! И как там?

– Я не знаю.

– Как же ты можешь не знать?

Да, от Ковача голова иногда начинала идти кругом.

– Я там был очень давно, - объяснил он.
– Я не знаю, как там сейчас. Может быть, совсем непохоже на то, что я видел когда-то.

– А-а-а, понятно. Так бы и сказал!

– Я так и говорю.
– Он ответил мне без обиды, без раздра­жения, без усталости от моих вопросов. Можно сказать, обозначил факт - и все.

Мы вышли на реку. Вдоль берега сверкали разноцветные фонарики, вокруг большой проруби, очищенной от наросшего за сутки тонкого льда, горели прожекторы, из палаток доносилась музыка, а чуть подальше, на отгороженном, чтобы никто не улетел с разбегу в прорубь, катке кружилось множество конькобежцев. Среди них я разглядел Ваську и пожалел, что не взял коньки.

У проруби прохаживался местный батюшка, здоровенный и бородатый. Он всего года три как к нам приехал, во вновь открытую церковь на восточном берегу.

– Эй!
– взывал он.
– Кто еще хочет окунуться в самую свя­тую воду в году? Кто еще хочет смыть грехи всего года?

Из проруби выбрался очередной «морж», и в воду сразу полезли мужик и баба, оба довольно объемные. Окунувшись, они вылезли и сразу убежали в палатку, прихватив свою одеж­ду, и еще трое или четверо человек стали раздеваться у края проруби.

– Вот!
– показал я.
– Знаешь, очень хочется окунуться, но при этом жутко страшно!

– Такое бывает, - сказал Ковач, ступая на лед.

Я последовал за ним, и мы подошли к проруби.

– Значит, надо окунаться?
– спросил Ковач.

– Нет, - я немного растерялся, - не обязательно. Просто это здорово! Наверное, здорово, если решиться.

Ковач кивнул и, подойдя к краю проруби, стал раздеваться. Он разделся до плавок, и его тело на морозе смотрелось абсолютно литым. Не сказать, что у него бугрились мускулы - таких мускулов, как у культуристов, у него не было. Скорее он был похож на дельфина или космическую ракету - на нечто обтекаемое и при этом неудержимое в своей мощи.

Раздевшись, Ковач спокойно подошел к лесенке и без коле­баний стал спускаться к воде.

– Вот герой!
– провозгласил священник.
– Посмотрите на этого героя!

Ковач повернул голову, кивнул ему и, оттолкнувшись от лесенки, погрузился в воду.

И сразу же исчез с головой! Кто-то ахнул, а кто-то и вскрикнул от испуга. Священник застыл с крестом в поднятой руке, и мне показалось, что сквозь морозный румянец на его лице проступила бледность.

Но буквально через несколько секунд Ковач вынырнул. Он уцепился за перила лесенки и вылез из воды.

Батюшка протянул ему крест, и Ковач этот крест поцеловал, чуть помедлив. Впечатление было такое, будто он засом­невался или припоминал, что нужно делать.

– Ты бы так не пугал… - с укоризной сказал священник.

Ковач взглянул на него с недоумением, странными своими глазами, и ответил:

– Я никого не хотел пугать.
– И повернулся ко мне.
– Давай!

Я уже раздевался. Оказаться трусом перед Ковачем мне, как вы понимаете, совсем не хотелось.

Мороз сразу взял меня будто в тиски и заполз под кожу. Я поспешил к лесенке, спустился к самой воде, держась за перила, потрогал воду пальцами ноги ... Ух, жутко! Решившись, я крепко ухватился за самый край низких перил и прыгнул!

Вода сперва обожгла меня, а потом сделалось даже хоро­шо. Но задерживаться я не стал и, подтянувшись, выпрыгнул наружу.

– Хватай одежду и беги в домик греться!
– сказал батюш­ка, подавая мне крест, который я торопливо чмокнул.
– И ты тоже беги!
– обратился он к Ковачу.
– Не стой на морозе после купания, застудишься!

– Спасибо, - сказал Ковач.
– Я не застужусь.

А я уже был в дощатом сборном домике. Здесь было до­ вольно тепло - или так казалось после купания. Во всяком случае, сюда была проведена отводка от основного кабеля, идущего к фонарикам, и к ней подключены два электро­обогревателя. Помощники священника (дьяконы, кажется) выдавали всем купающимся либо по стаканчику подогрето­ го кагора, либо по полстаканчика водки, да еще предлагали шоколад, разломанный на мелкие кусочки. Я выпил теплого кагора и взял один такой кусочек шоколада, а потом стал быстро одеваться, стараясь держаться поближе к электрообогревателю.

Когда я вышел из домика, Ковач уже оделся. Какой-то му­жик что-то шептал священнику на ухо, а священник поглядывал на Ковача с любопытством и уважением.

Видимо, священнику объясняли, кто это такой.

– Здорово, да?
– сказал я Ковачу.

– Здорово, - согласился он.
– Пойдем?

– Пойдем, - кивнул я.

После ледяного купания и горячего кагора с шоколадом меня совсем разморило, и было такое ощущение, что я могу заснуть на ходу.

Народ вокруг продолжал веселиться, а мы пошли назад.