Воин в поле одинокий

В Изборске

Туристы нескончаемым потоком Стремятся к родникам — смеясь, жуя, Охотно покупая сувениры, Открытки, пирожки и огурцы, Хватаются за фотоаппараты, Пытаются себя запечатлеть На фоне. Умирают от восторга. И тут же гадят, Ибо — естество. А со скалы поверх людских голов Глядит бесстрастно крепость. Эти камни И не такое видели… Для них Практически ничто не изменилось. Лишь в башнях каждый день за слоем слой Сгущается и оседает эхо, Порой переливаясь через край, Как будто бы туман… Тогда в долине Услышать можно чей-то смертный стон, Крик ярости, и фантиков шуршанье, И свист стрелы, и мотоцикла рёв. По правде говоря, — и то и это, И те и эти равно чужды мне, Укрывшейся средь взвода юных клёнов, Штурмующих валы. Мир состоит Из трепета легчайшей светотени, Из ласточек, творящих в небесах Евклиду неподвластные фигуры, Из робкого журчания ручья, Пофыркиванья лошадей в низине, Неспешного гудения шмелей, Кузнечиков сухого стрекотанья И слюдяного шороха стрекоз. Мир пахнет перезрелой земляникой, Камнями и полынью, и — водой, Ломающей чужие отраженья, Смывающей и уносящей их, Как временные хрупкие помехи, Чтоб снова — только небо отражать, Как будто бы вокруг и в самом деле Ничто не изменилось.

«По чьему приговору умирают миры?..»

По чьему приговору умирают миры? За дощатым забором золотые шары Нагибаются, мокнут, и в пустой палисад Непромытые окна равнодушно глядят. Тёмно-серые брёвна, желтоватый песок, Дождь, секущий неровно, как-то наискосок, Мелких трещин сплетенье, сизый мох на стволе И моё отраженье в неразбитом стекле. Это память чужая неизвестно о чём Круг за кругом сужает и встаёт за плечом, Это жёлтым и серым прорывается в кровь Слишком горькая вера в слишком злую любовь. Слишком ранняя осень, слишком пёстрые сны, Тени меркнущих сосен невесомо длинны, И прицеплен небрежно к отвороту пальто Жёлтый шарик надежды непонятно на что.

«Земляника во рву…»

Земляника во рву Меж разморенных солнцем камней. Раздвигая траву, Я, как ветка, склоняюсь над ней. Пулемётным свинцом Время скосит меня — ну и пусть. Помертвевшим лицом В земляничную россыпь уткнусь. Недописанный стих Обречённо вздохнёт у плеча… На ладонях моих Земляничная кровь горяча.

«Похрустывает жёлтая щебёнка…»

…И мыслями о вечном, о высоком делилось с нами пристальное небо. Ю. Шестаков

Похрустывает жёлтая щебёнка, А воздух солнцем наискось прошит. Шагает конь. Но время пылью тонкой Вдоль дремлющих обочин закружит, И я услышу чуть заметный шорох Змеи, струящейся наперерез Кузнечику, и тишину на хорах Невыносимо-пристальных небес. И, может быть, успею удивиться. Увидев холм, дорогу и кусты. И всадника — глазами хищной птицы, Взирающей с безмолвной высоты. Но конь рванёт — и, рассыпая эхо, Я, словно по тончайшему лучу, На отголосок солнечного смеха Мерцающею тенью полечу.

«Лишь вечер выйдет за порог…»

Лишь вечер выйдет за порог, И щёлкнет ключ в замке — Серебряный единорог Спускается к реке. И еле слышно в лунный щит Ладонью бьёт волна, И ветер кожу холодит, И длится тишина. И напряжённее струны Дрожит воздушный мост, Сияют, в гриву вплетены, Лучи далёких звёзд. Мерцает серебристый свет, Стекая по спине, И свет иной ему в ответ Вздыхает в глубине. Плывёт воздушный хоровод, Струится млечный ток… Он в воду медленно войдёт. И сделает глоток. И в вышину протянет взгляд, Пронзая звёздный прах, И капли света зазвенят На дрогнувших губах. И полетит высокий звон В чужую ночь, во тьму, Чтоб улыбнулся ты сквозь сон Неведомо чему.

Зарисовка с натуры

Хозяйка из коровника идёт — Ссутулена спина, грузна походка. Зато подойник полон… Рыжий кот То ей в лицо заглядывает кротко, То сладко щурит томные глаза, То громко распевает, то бормочет, И, словно золотистая лоза, Вокруг распухших ног обвиться хочет. Ворчит хозяйка: «Что, невмоготу? Уж потерпи, а то — явился, здрасте!..» А наливает первому — коту, Немного ошалевшему от счастья. А покупатель может подождать, Попредвкушать горбушку мягкой булки, Пока в бидон, такой пустой и гулкий, Ещё течёт парная благодать.

Озеро

В бережных ладонях травянистых, В солнечных рассыпчатых монистах, В золотисто-смуглой тишине, Беззаботно и до слёз лучисто, Озеро подмигивает мне Бликами, дробящимися зыбко, Маленькой увёртливою рыбкой… И, своей игрой увлечена, Морщится лукавою улыбкой Лёгкая прибрежная волна. Плещущее ласково-напевно, Спящее, как светлая царевна, И, совсем немного погодя, — Озеро, нахмуренное гневно, Напряжённо ждущее дождя. Озеро, которое мне снится, В каждом сне свои меняет лица И к себе запутывает путь, То, в котором мне не отразиться И воды рукой не зачерпнуть.

«Лошадь идёт по дорожке притихшего парка…»

Лошадь идёт по дорожке притихшего парка, Листья летят и щекочут ей чуткую спину… В еле заметную ниточку первая Парка Молча вплетает осеннюю паутину. Вся бесприютность, потерянность нашего рая Сжата в коричневых завязях будущих почек… Лошадь идёт по дорожке. И Парка вторая Нить измеряет и сматывает в клубочек. Время дрожит светотенью, и всё-таки длится Так осязаемо-плотно и неуловимо… Лошадь идёт по дорожке. И третья сестрица Лязгает сталью. И снова — сослепу — мимо.

«Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей…»

Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей И чухонских болот, пустырей обречённого града Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей. Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды. Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же, Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего, Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа, Согревая пространство собою всему вопреки, Предпочтя бесконечность свободы — законам и срокам, На крыло поднимаясь над гладью последней реки, Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.

«Есть города, похожие на сон…»

Есть города, похожие на сон…

К. Паустовский

Есть города, похожие на сон — Пыль на камнях плотней и мягче фетра. Сухой чертополох звенит, и ветром По дремлющим дворам разносит звон. Там время не струится, не течёт, Но истекает медленно и тонко, И ракушек осколки средь щебёнки Хрустят — и все шаги наперечёт. Там в сумерках сгустившаяся синь Пульсирует у стен и в окнах тонет, И морем пахнут детские ладони, И горечью — бессмертная полынь. Есть города, похожие на сон. И в этом сне я вновь листаю даты И улицы, которыми когда-то Брела. Но не запомнила имён.

В Варшаве

Сидя в скверике на углу Рыцарской и, кажется, Пекарской, слушаю, как падают листья. Рядом со мной белый кот, полный достоинства, я бы сказала — шляхетный, щурит медовые очи, мурлычет: «И это пройдёт…» Я закрываю глаза, и мгновения чёрными кошками перебегают мне жизнь.

Возвращение

И вот однажды я вернусь домой, И не узнаю дом. Да нет, едва ли… Ведь не такие царства погибали. Другие… Не такие… Боже мой! — Я прохожу во двор сквозь пустоту Безвременья, средь декораций дома, В котором всё до мелочи знакомо: Вот окна, где герань всегда в цвету, Вот лестница… Но как она кружит! И в номерах квартир — неразбериха… И непонятно, где тут вход, где — выход, Куда ведут все эти этажи. Вот циферблат в футляре-кожуре И непреклонность римских цифр литая, Пятно на потолке, как запятая, И трещины неровное тире. Но стрелки на часах — они дрожат, Вгрызаясь в бесконечность, будто свёрла… А воздух, что со свистом входит в горло, Так холоден и до предела сжат. И каждый новый маятника взмах Свободней предыдущего и шире, В часах настенных тяжелее гири, И тяжелее гири на весах. И бьют часы. И снова в пустоту Я, взвешенная пристально и честно И найденная слишком легковесной, Лечу и исчезаю на лету.