Апрельский день прочитан между строк.В облупленной стене несвежей ранойТемнеют кирпичи. И водосток,Вообразив себя трубой органной,Прокашлялся и загудел. Под нимНа тротуаре — трещинок сплетенье,И прошлогодний лист, весной гоним,Плывёт в небытие прозрачней тени.И снова мир течёт сквозь решетоФантазии, сквозь близорукость взгляда,И мне не выразить словами то,Что вновь его спасает от распада.
«Зимний рассвет в окне, выстуженно-огромном…»
Зимний рассвет в окне, выстуженно-огромном,Не позволяет мне жизнь переждать в укромномМесте и, как сверчку, облюбовавши щёлку,В ночь, в не свою тоску просвиристеть-прощёлкать.Утренний
неуют звонок в пустой квартире,Шторы — потуже в жгут, двери — пинком пошире.Холодно, и светло, и чересчур просторно,В тоненькое стекло ветер стучит упорно.Тоненькое стекло, изморози иголки,Остро и слишком зло бьётся пульс на осколки.И, смешав имена, судьбы и крошки хлеба,Хлещет в провал окна яростный холод неба.
«Он ждал инфаркта после сорока…»
Он ждал инфаркта после сорока,Поскольку это всё же был бы выходОттуда, где его по капле, тихоВысасывала странная тоска.Он ждал инфаркта, будучи вполнеНормальным и практически здоровым,Одетым, сытым, под семейным кровом,И оттого непонятым вдвойне.Он ждал инфаркта. Он привык к жене,К подросшим детям и к своей работе,К тому, что жизнь отпущена по квоте,И к беспричинной, ноющей вине.Он ждал инфаркта, ибо не умелУйти в запой, внутри себя разбиться,Влюбиться страстно, истово молиться,И дни его крошились, будто мел.Он ждал инфаркта просто потому,Что ведь должна у боли быть личина —Вполне материальная причина,Понятная и людям, и ему.Он ждал инфаркта, чтобы разогретьВкус к жизни, как холодные консервы,Поправиться, родным испортив нервы,И от совсем другого помереть.
«Не суди ты меня слишком строго…»
Не суди ты меня слишком строго,Пожалей ты меня, пожалей,Не придавливай прямо с порогаПравотою железной своей.Не суди заполошную птицу,И пришедший непрошенным стих —Нам с тобою обоим простится,И осудят нас тоже — двоих.Ради жизни, грохочущей мимо,И молчанья, что ждёт впереди,Я прошу тебя — слышишь, любимый, —Не суди ты меня, не суди.
Воспоминание
Средь коммунального кошмараВзрывалось: «Сука!.. Падла!.. Шмара!..»,В дыму, в чаду, в горелом жиреМетались тени по квартире.И, набухая, вызревал,Как чирей на носу, скандал.Да нет — разминка, перепалка…Суды знавала коммуналка!А это так — подрали глоткиИ разошлись. В стопарик водкиНабулькал, охая, сосед.И в кухне выключили свет.А у дверей за стенкой тонкойСтояла я — совсем девчонка,И понимала: виноватыКакой-то счётчик, киловатты…И слушала: сосед зевалИ жизнь проклятой называл.С тех пор прошло годов немало —Нас время быстро разменяло,И стало прошлое белёсо…Но вот родимые вопросы«Что делать?» и «Кто виноват?»Всё так же яростно звучат.По трезвости, а то — по пьяни,В глухой ночи, в похмельной рани…И я пытаюсь, вспоминаю,Но память, прошлое сминая,В ответ мешает всё подряд:Россия… счётчик… киловатт.
«Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе…»
Боящийся несовершенен в любви.
Первое соборное послание Иоанна Богослова, 4:18
Плачет рождённый в ещё не осознанном страхе,Вытолкнут в мир непонятно за что и зачем.В смертном поту, в остывающей липкой рубахеКто-то затих, от последнего ужаса нем.То, что выходит из праха — становится прахом.Между двух дат угадай, улови, проживиЭту попытку преодоления страха —Жизнь, где боящийся несовершенен в любви.
Я войду, и ты припомнишь разомВсе мои учтённые грехи:Наизнанку вывернутый разум,Лошадей, приятелей, стихи.Безалаберность мою,
мою никчёмность,Неуменье делать по-людскиНичего — то странную огромность,То сухие крошки да клочки.Милый мой, ведь я всё это знаю,Знаю, может быть, яснее всех,Плачущее сердце пеленая,Как младенца, в беззаботный смех.Ангелы твои, напившись чаюВ образцово-правильном раю,Колпаком дурацким увенчаютДо скончанья дней — башку мою.
2
Стихотворение помещено в книге (стр. 91), в её содержании пропущено. — Примеч. верстальщика.
Романс
А. Т.
Мой дорогой, мой слишком дорогой,Когда бы я умела быть другой,Всем существом привязанною к дому —Быть может, мы бы жили по-другому.И сердце, позабытое в степи,Я б отыскала и велела: «Спи!»Но вечен скрип тележный средь равнины,И терпкий привкус горечи полынной,Не исчезая, дремлет на губах.И выбелило солнце долгий шлях.Мой дорогой, мой слишком дорогой,Когда бы я умела быть другой,Когда бы я умела быть иною —Со взором тихим, с гибкою спиною…Но вот — на отблеск дальнего костраЯ полетела — всем ветрам сестра,Черпнув из глубины времён однаждыПридонную мучительную жаждуТой воли, что и не было, и нет…И тесен дом, и узок белый свет.
«Спи, мой ангел. Я тебя люблю…»
Спи, мой ангел. Я тебя люблю.И да будет сон твой бестревожен.Я тебя у смерти отмолю,И у этой страшной жизни тоже.Спи, мой ангел. Я сожму кулак,Чтоб тебя — уже навек — запомнить.И саднящей нежностью наполнитьНочи сизоватый полумрак.
«Пережидая слишком долгий дождь…»
Пережидая слишком долгий дождьНа остановке энного трамвая,Поругивая сырость и зеваяПод зябко-металлическую дрожь,Я вдруг увижу там, где был твой дом,Сквозистую, пустую оболочку,Как будто бы ремонт поставил точкуНа всех, кто обитал когда-то в нём.И удивлюсь тому, что не течётШирокая асфальтовая Лета,И не замечу то, что сигарета,Дотлев уже до фильтра, пальцы жжёт.И если из небытия сойдёшьТы, словно бы с незримого помоста,И спросишь: «Как ты?», я отвечу: «ПростоПережидаю слишком долгий дождь».
«К осени, лицом отвердевая…»
К осени, лицом отвердевая,Начинаю, в общем, понимать,Что уже не вывезет кривая,И что я, увы, плохая мать,Скверная жена, работник средний,И — один из множества — поэт,Что давно не хожено к обедне,И что денег не было и нет.Что давно пора остепениться:О семье подумать, о душе,Подкормить в горсти своей синицу,Плавно сбавить темп на вираже.И спокойно прозревать сквозь осень,Словно бы сквозь чёткую канву,Самую прекрасную из вёсен,До которой я не доживу.
«Вьётся в тамбуре дым, разговоров дорожных отрава…»
Вьётся в тамбуре дым, разговоров дорожных отраваРастворяется в нём и вдыхается странно — легко.Нет, вы не помешаете мне, мой попутчик лукавый…Да, конечно, — домой… Далеко, ещё как далеко!..Отчего я курю? — Не сорваться с крючка у привычки.Почему я пишу? — Ах, сама я в потёмках бреду:Не подходят ключи, и ломаются напрочь отмычки,Выбьешь дверь — и с рассудка сорвёшься на полном ходу.Растворяется сахар в стакане крепчайшего чая,Растворяется память в мелькании дней и забот…Да, скучают и ждут, с нетерпением ждут и встречают.Да, конечно, — везёт… Очень тряско, и всё же, — везёт.Мир, конечно же, тесен. А мы, оставаясь чужими,Распростимся и вряд ли ещё раз увидимся в нём.Но когда-нибудь я чиркну спичкой и высвечу имя,И мелькание станций, и тени за мокрым окном.И покажется мне, что не сказано было так много.Но насмешливый ветер подхватит крутящийся хлам…Улыбнитесь, попутчик. Под нами грохочет дорога,И сжимается время, разрубленное пополам.