Вокруг трона

Но вот как говорит Сабатье, рисуя в 1772 г. портрет фаворита: «Его неудержимая страсть к удовольствиям, безумное увлечение женщинами, отсутствие какого-либо сдерживающего начала, моментальное исполнение малейших желаний – все это уничтожило задатки, которые могли бы развиться при ином воспитании, встречаемых трудностях и известном честолюбии». Екатерина не обращала на это внимания. Мы знаем, что увлечение было чертой, присущей ее характеру, а преувеличение свойством ее ума. Кроме того, в человеке, сопровождавшем ее 12 июля 1762 г. к Преображенским казармам, она должна была видеть не только виновника своего счастья и товарища лучших дней своей жизни, но также – как ни слабо была развита в ней эта сторона чувства – отца двоих или троих из своих детей. По свидетельству английского посла Гённинга, их было трое; по другим – двое. Двух девочек, которых девица Протасова, первая камер-фрейлина и поваренная императрицы, воспитывала как своих племянниц, под фамилией Алексеевых, считали дочерьми Екатерины и Григория Орлова, а в 1764 г. Беранже сообщает герцогу де Пралин следующие подробности о младенце мужского пола, родившемся, как говорили у Екатерины, вскоре после смерти императрицы Елизаветы: «Этот ребенок у Шкурина, прежнего доверенного слуги, а теперь камергера. Он воспитывает его, называя племянников, а отец и мать (Орлов и Екатерина), часто навещают ребенка, отправляясь в сумерки в простой карете, сопровождаемые только одним лакеем». Он прибавляет: «Он (Орлов) обращается иногда со своей государыней, как со служанкой. Некоторое время тому назад между ними произошла бурная сцена, после чего Орлов уехал на три дня под предлогом охоты. Екатерина заболела и два дня предавалась отчаянию. На третий она написала очень нежное письмо своему возлюбленному, которое вложила в богатую шкатулку. Она писала ему, что надеется видеть его у себя в Царском Селе, куда отправляется. Там, действительно, произошло примирение. Мне говорили, будто там же у нее родился еще ребенок, но мертвый. Значительное уменьшение округлости стана и побледневший цвет лица, – все признаки и все обстоятельства подтверждают это известие».

С другой стороны, Григория Орлова окружала семья, с которой Екатерине приходилось считаться. Особенно тяжело ей приходилось с одним из его братьев, которого ей удалось выставить героем и великим полководцем, но характера которого – характера завсегдатая какого-нибудь кабака – ей не удалось переделать. Она способствовала достижению этим человеком такой высоты, откуда он стал угрожать даже самой Екатерине. Много причин способствовали сохранению в продолжение одиннадцати лет нераздельного расположения к так часто изменявшему возлюбленному и человеку, с которым трудно ужиться, каким был красавец Григорий, а также упрочению за ним, после отставки, все еще весьма завидного положения. Одной из таких причин был Алексей Орлов.

V

Мы помним, что именно Алексей Орлов, проникнув на рассвете (12 июля 1762 г.) в спальню Екатерины в Петергофе, разбудил ее, говоря, что настала минута отправиться в Петербург и объявить себя самодержицей всей России. По-видимому, он имел в эту комнату свободный доступ днем и ночью. Историк Бильбасов, [26] положим, говорит, что в это время в летних резиденциях не бывало караулов. Даже дверей не запирали. Но неудача, постигшая за некоторое время перед тем красавца Понятовского в Ораниенбауме, по-видимому, противоречит этому утверждению. С другой стороны, утренний визит Орлова совершился безо всякого предупреждения. Проходя уборной Екатерины, Алексей мог видеть разложенное на стуле платье, которое императрица должна была надеть в тот самый день на парадный обед...

26

История Екатерины II. Т. II.

Алексей не был так хорош лицом, как его брат: после удара саблей, полученного в кабаке, когда Алексею было двадцать лет, у него остался шрам от угла рта до уха. Но все же он был красивый мужчина и, по свидетельству современников, мог ударом кулака убить быка. Благодаря его физической силе, Екатерина избавилась однажды от опасности, которая могла бы быть смертельной: во время катания с гор, которые Екатерина устроила в Царском, очень тяжелые сани императрицы на всем бегу отклонились в сторону. Алексей, стоявший на запятках, уперся ногой в землю, схватился за перила и предотвратил таким образом опасность. Он был так же вспыльчив, как силен, и Потемкин – сам колосс – однажды жестоко поплатился за минуту непочтительной забывчивости: говорят, что эта стычка стоила глаза будущему фавориту. Кутила, как и брат, способный не меньше, но даже больше его на всякие смелые поступки, Алексей далеко опередил его бешенной горячностью темперамента, неудержимой потребностью движения и пожирающим честолюбием. Это был характер, не знающий покоя. Изнывая в 1768 г. в насильственном бездействии, он заболел с тоски, и болезнь долго не уступала лечению лучших докторов Петербурга, пока один простой полковой лекарь, обладавший китайскими рецептами, не угадал секрет этого дикого темперамента и не вылечил больного. Вскоре после этого турецкая война открыла его лихорадочной жажде действия поле деятельности, которой Орлов так жаждал. В 1769 г. он отправился в Ливорно в качестве главнокомандующего сухопутных и морских сил, предназначенных действовать против турок в Архипелаге. Ему никогда не приходилось до того ни вести полк в огонь, ни управлять шлюпкой; но он завязал сношения с перебежчиком Папацоли и составил проект общего восстания греков, находившихся под игом магометан, и этого уже казалось достаточно Екатерине.

Расположившись на зиму сначала в Пизе, потом в Ливорно, где он вел самую веселую жизнь, Алексей действительно занялся устройством восстания в Морее, завязал сношения с майнотами и весной появился под Наварином в роли избавителя. К несчастью, принужденный думать о собственном спасении, он должен был снять осаду Модона и предоставить тех, кого намеревался освободить, ужасным мучениям притеснителей. Правда, скоро после того, при чесменском пожаре, эта неудача исчезла в славе, вспыхнувшей ярким пламенем. Участие главнокомандующего победоносного флота в этом блестящем подвиге служило предметом многочисленных противоречий. Его полная неопытность в командовании кажется довольно серьезным аргументом для тех, кто приписывает ему в этом деле роль второстепенную. По свидетельству его двух английских контр-адмиралов, Эльфинстона и Дёгделя, также как нескольких русских офицеров, он при этом случае даже не высказал своей несомненной храбрости и обычной решительности. Морская ширь, с которой он вовсе не был знаком, смущающая новичка еще больше суши, могла повлиять на его природную энергию. Тем не менее он был провозглашен героем дня, и при его возвращении в следующем году в Петербург Екатерина не удовольствовалась триумфальными арками, торжественными шествиями и всякого рода почестями, чтобы выказать ему свое восхищение и благодарность. К фамилии его было прибавлено определение Чесменский. Знаменитый маринист того времени, Филипп Хаккерт, обессмертил его славу рядом картин, и собственноручная записка Екатерины послужила для Орлова квитанцией на все суммы, истраченные в течение кампании «на какие бы то ни было надобности». Сабатье писал в это время:

«Граф Алексей Орлов – самое важное лицо в России... Он своим появлением затмевает всех. Чернышевы не смеют и головы поднять... Екатерина его почитает, любит и боится... В нем можно видеть властителя России».

Он не сумел удержаться на той высоте, на которую его вознесло счастье. Вернувшись в Италию, он опять изумил Ливорно и Пизу своей азиатской роскошью и причудами сатрапа; у него сохранилось еще достаточно обаяния, чтобы прельстить красавицу Кориллу Олимпику, по настоящему Магдалину Морелли, поэтессу, увенчанную в 1771 г. лаврами Петрарки и Тассо в Капитолии; но единственным новым подвигом, которым он напомнил о себе – был захват несчастной княжны Таракановой, печальную судьбу которой мы расскажем ниже: в сущности, разбойничий подвиг и порядочная низость. Екатерине на этот раз некогда было проявлять свою благодарность: она в эту минуту как раз старалась освободиться от брата Алексея. Она запретила герою Чесмы покидать флот и приказала учредить в портовых городах строгий надзор, чтобы он не вернулся. Он нарушил приказ и в 1773 г. появился в Петербурге. Ему приказали удалиться в Ревель. Но это была только мимолетная гроза. Скоро возвращение фавора Григорию вернуло первенствующее положение и Алексею. Екатерина снова начинает идеализировать в нем национального героя, творца новой славы – славы русского флота. Театр прославляет его подвиги; на золотых медалях он изображен Марсом; в Царском воздвигается мраморная колонна в память его подвигов, а в 1774 г., когда иностранные послы, живущие в Петербурге, напрасно употребляли все усилия и пытались пустить в ход подкуп, чтобы узнать текст мирного трактата с Турцией, и Панин отказывался сообщить его даже союзным дворам, под предлогом некоторых еще не устраненных затруднений, чесменский победитель овладел текстом и преспокойно велел собственной властью напечатать его в Ливорно.

Но в обществе его престиж уже уменьшился. Дюран полагает, что выражает общее мнение, когда пишет:

«У графа Алексея Орлова есть только сила, но нет мужества. Обстоятельства выдвинули его вперед; но сам он, по своим дарованиям, не способен создать обширного проекта, а еще менее энергично выполнить его. Никогда во время своих кампаний он не подходил под неприятельские выстрелы и ни разу на борте его корабля не было убито ни одного человека. Он менее предан императрице и менее полезен ей, чем она воображает. На днях он отзывался о ней чересчур свободно».

Между тем, за три года перед тем, один из предшественников Дюрана видел в герое, о котором мы прочли такой отзыв, «человека могучего, действующего смело по обдуманному плану». Предшественник Дюрана восхвалял «его мужество, честность и прямоту». Однако уже и в это время не таково было мнение Иосифа II, познакомившегося с Орловым при его проезде через Вену. Австрийский император, вообще умевший определять людей с первого взгляда, хотя в определении событий он бывал не так счастлив, писал брату Леопольду: «Я нашел его таким, каким вы мне его описали – крутым, откровенным, но ограниченным». В то же время император шутил над Голицыным, тогдашним русским послом: «Он находится в смертельном затруднении... ему стыдно, а между тем он должен разыгрывать пажа... В ложе, где сидит Орлов, он постоянно стоит, изображая из себя русского раба, после того как в продолжение двадцати лет, прожитых вне своего отечества, разыгрывал свободного человека». Относившаяся к нему еще более недружелюбно, княгиня Дашкова, отзывается о нем в разговоре с Дидро: «Если верить слухам, тот из братьев Орловых, которого зовут „помеченный шрамом“, один из величайших разбойников на свете».

В течение своей карьеры Алексей Орлов больше всего оправдал оценку Иосифа. Встретив еще больше, чем брат, соперника в лице так внезапно возвысившегося Потемкина, он еще менее Григория был в состоянии бороться с этим противником иначе, как кулаком. Новичок был тоже варваром и горячим человеком; но этой горячностью в нем, по-видимому, управлял тот неуловимый инстинкт, встречаемый у некоторых дикарей, который ему заменял знание, талант, иногда даже гений. Для борьбы с этим соперником у Алексея были или грубые приемы крючника, или выходки избалованного ребенка. Бросив все свои должности, он уехал в Москву; когда же никто не думал его вызывать оттуда, он возвратился сам собой и надоедал Екатерине сценами, пугавшими, но не покорившими ее. Она не смела и не хотела отнестись строго к человеку, которого сама так возвысила, но еще менее была расположена пожертвовать ради него новым товарищем, или скорее повелителем, которого избрала себе. Ее заветным желанием, над осуществлением которого она работала несколько лет – было примирить этих двух опасных соперников. В 1783 г., по смерти Григория Орлова, Екатерина передала Алексею право – разделяя эту привилегию с Потемкиным – носить знаменитый портрет, пожалованный, затем отнятый, и наконец опять возвращенный бывшему фавориту. Как ни велика была эта честь, она не обезоружила Орлова. Вечером, встретившись во время игры у императрицы в присутствии зорко следивших за ними придворных, соперники обменивались натянутыми приветствиями и любезностями; но на другой день в апартаментах императрицы, куда Орлов сохранил доступ, поднялась яростная ссора, и громовые голоса спорящих заставили дрожать стекла и бледнеть испуганную государыню.

Вторая турецкая война застала героя Чесмы еще в Москве, дующимся на императрицу и ее двор. Орлов спешил предложить свои услуги, и их предупредительно приняли: если ему угодно, он может командовать флотом. Но командовать флотом значило быть подчиненным Потемкина, которому было поручено главное начальство над всеми морскими и сухопутными силами, призванными для борьбы с исламом. Орлов на это не согласен; он требует, чтоб за ним осталось первенство по праву старшинства. Ему говорят, что он может оставить при себе услуги, которые некуда применить! Пусть он только не вздумает оспаривать и критиковать операции, принимать участие в которых отказывается! Зачем он впутывается! «Он нам свалился как снег на голову», – пишет Екатерина с очевидной досадой своему генералиссимусу. – «Пусть себе возвращается в Москву».

Орлов так и сделал, продолжая на этот раз свое добровольное изгнание до конца царствования, совершенно упав духом и утешаясь жизнью эпикурейца. Тогда он опять появился в Петербурге, вызванный, как говорят, волей Павла, в виде мести заставившего его продежурить двое суток у тела Петра III, вырытого через тридцать четыре года, а затем нести корону, похищенную у убитого императора при его содействии. Вернувшись с этой церемонии, Орлов нашел приказ о возвращении в свои поместья. Ему удалось получить разрешение на заграничное путешествие, и до 1801 г. он жил в Германии, главным образом в Вене. Смерть Павла позволила ему вернуться в Москву, где он умер в 1808 г., оставив огромное богатство единственной дочери, не вышедшей замуж.