Волчья дорога

— До весны. Как дороги просохнут... Сейчас-то не марш, горе...

— А там?

— А там... — протянула Магда, закинула непослушную прядку за ухо и пояснила:

— А там одно из двух. Либо жалование, либо опять война. Найдут генералы деньги — хорошо, разойдемся, не найдут — опять маршировать. До лета на обещаниях пехота ещё проживет, но не дольше.

— Лучше, чтоб нашли... — встряла кудрявая.

— Лучше — кому лучше, хотела бы я знать? Тебе хорошо, твой Майер в армии без году неделя. А мой с Магдебурга по лагерям, умеет стрелять да молиться, и куда мы с ним? Нафиг, нафиг... Пошёл он этот ваш мир... — рявкнула Магда, сердито отбрасывая ложку. Непослушная прядь опять упала ей на глаза.

Анна промолчала. Что-то было в этом неправильное, дикое... Будто на душу сломанную лубок наложили. И срослось, как срослось, криво да неправильно. Неправильно, да привыкли они, приспособились. Медикусы в таких случаях говорят — надо ломать заново, да вправлять как надо, да не как было. Но это больно и страшно. Может и так сойдет.. Девушка невольно поежилась, благодаря бога, что костёр погас, и ее лицо прячут ночные тени.

Под ухом зашуршал снег. Мягко и бережно. Заурчал, устраиваясь, лохматый зверь. Анна протянула руку, осторожно погладила по шерсти большую лобастую голову. Стало как то спокойнее. Сразу и вдруг.

— Ой, — охнула Катаржина, глядя, как к их костру присоединился четвертый — огромное, лохматое чудище.

— А то не видно. Зверь, — усмехнулась Магда, — наш. То есть, капитанский.

Зверь поднял голову и рыкнул на нее — слегка. Магда кивнула, исправилась:

— То есть свой собственный. Но у нас на довольствии...

— Красавец какой. А погладить можно?

— Ну, — протяжно усмехнулась Магда. Глухо звякнула медь, угли костра полыхнули в глаза багровым отблеском, — если руки не жалко.

— Ой. А на вид ласковый, — удивилась Катаржина. Скосилась и осторожно отсела подальше. Магда усмехнулась еще раз. С ее стороны хорошо видно, как Анна продвинула сковороду к себе невзначай. Большую медную сковороду. Юнкер глухо прорычал, больше, правда, своим мыслям. Слышал он их разговор, от слова до слова. И, в отличие от Магды или Катаржины ему не нравились ни мир не война. Белить потолки, подобно Майеру, он не умел, да и титул мешал, а на войне юнкеру или "джентельмену без жалования" ничего кроме бессмертной славы не светило. Очень хотелось завыть на луну, но капитан просил юнкера не делать этого в лагере.

Новый облик юного Рейнеке капитан объяснил роте самым простым из всех способов. Прошелся по лагерю пару раз днем с лохматым зверем у ноги. Поглядел на изумленные рожи, показал кулак и официально приказал поставить лохматого зверя на довольствие. Ничего не объясняя. Ибо начальство имеет право на причуды, иначе начальство оно или где? Конечно, для иных начальников такие причуды обернулись бы плохо — дозой яда псу и дозой шуток в спину горе — командиру. Но пронесло. Солдаты, конечно, вдоволь натрепались у костров. Яков лично убедился, что к реальности ни один слух не приблизился. Легализовать юнкеров хвост было надо — за Эльбой рота втянулась в глухие леса, колонна растянулась. Дорога петляла с холма на холм, стиснутая с обеих сторон высокими черными елями. То вверх, то вниз, то расширяясь, то сжимаясь в нитку. Рота шла — люди и повозки вперемежку. Скрипел под сапогами снег, скрипели колеса, хрипели, выбиваясь на подъемах из сил, обозные лошади. Песни, крики, когда приходилось, толкая повозки, помогать лошадям — ругательства. Словно картина из времён великого переселения народов, по мнению не забывшего университетский курс итальянца. У более приземленного сержанта сравнения были куда более образные, хоть и непечатные, от слова совсем.

— Бардак, прости господи, — угрюмо ругался ветеран, смотря, как похожие на мокрых куриц "орлы" выталкивают из грязи очередную тяжелую повозку. А в середине обоза золотым видением плыла карета, почему-то не ломаясь и не застревая в грязи — их светлость решила проехать остаток пути вместе с ротой.

— Дороги, капитан, нынче опасны, — с улыбкой пояснила Якову она.

— Как будто, ей может что-то угрожать, — угрюмо подумал про себя Яков, но вслух ничего не сказал. Просто принял за данность присутствие в обозе их непростой светлости. Как будто мало других забот. К счастью, через пару дней подморозило, в камень застыла под ногами грязь. Идти стало легче, люди повеселели. Вокруг чернел лес, шумели зелеными ветками ёлки. Вокруг никого. Напрасно Рейнеке в лохматом образе кружил вокруг лагеря ночами. Зайцев на кухню вдоволь натаскал, но ничего крупнее не обнаружил. Яков успокоился, снизил темп — малые переходы, длинные остановки. Все было нормально — как утром очередного дня убедился он, обходя лагерь с проверкой. Очередного, бог знает какого по счету, дня. На востоке играло в прятки с темными кронами зимнее солнце, ветер стих. Лагерь просыпался, неспешно собираясь для нового марша. Что-то где-то звенело и брякало, за палатками кто-то невидимый ругался — лениво, правда, больше для порядка. Яков интереса ради подошёл, прислушался. И беззвучно согнулся от хохота. За палатками Анна и майстер — сержант выясняли насущные вопросы провиантского ведомства.

— Непорядок у тебя, девка. Не сходится, — сержант говорил, степенно загибая пальцы.

— Обижаете, господин сержант. Где ж это у меня непорядок? — всплескивала Анна руками и смущалась, так что старый сержант невольно улыбался. Но продолжал:

— По продовольствию. То есть по выдаче оного. Вот смотри — зверюга наша лохматая. Есть. Кормим. Это один, — и сержант разогнул первый палец.

— Точно так, господин сержант, точно. Сам капитан приказал, — улыбнулась рыжая в ответ, с видом, самым невинным из всех возможных.

— И Рейнеке, юнкер еще есть, — разогнул второй палец сержант, — этот тоже на хлебном довольствии состоит. Ты за него и получаешь.

— Точно так, — Анна хлопнула глазами. Потом, для верности, еще раз. Талантливо, однако. Будто не на ее глазах оборачивался зверем оный Рейнеке.

— Тогда не скажешь ли, какого черта? — начал было сержант и вдруг замолчал, осекся. Анна уже поняла, что про оборотня посреди лагеря сержант кричать не будет, опустила лукавые глаза и ответила четко:

— Так приказ же. Простите, господин сержант, но все четко. Рейнеке, юнкер. Один человек То есть одна пика, как в бумагах пишут. И зверь, хищный. Это будет еще одна

— Пика?

— Пасть ... А всего две, получается, точно.

Тут Яков не выдержал, засмеялся. Сержант дернул бородой, открыл было рот, но капитан махнул ему рукой, примиряюще:

— Оставь, старина, начнем людей на души считать — добрую половину списать придется. А генералов и вообще не останется…

Сержант тоже улыбнулся в ответ. За компанию. Хитро так. Разжал пальцы. Но он был бы не он, если бы не оставил за собой последнего слова.

— Ну, девка, хорошо. Одна пика, одна пасть. Хотя пасть такая, что и пику сжует, не поморщившись. Ну, будем считать, что две. Тут правильно. Но, — тут ветеран торжественно поднял вверх палец, — если по обычаю, ещё добавка солдату положена. В две ложки на пику. Одну на себя, другую на жену аль ещё на кого, короне без разницы. И тут за юнкера занято, а за зверя — нет. А вот тут у тебя, девка, непорядок, исправить надобно. По исполнению — доложить.

Так сказал сержант гадость, усмехнулся, почесав бороду, и ушёл, оставив рыжую в недоумении. В легком, правда. Ни тебе отвисшей челюсти, ни удивленных, ни, слава богу, заплаканных глаз. Тоже улыбнулась чему-то своему, подобрала юбки и ушла, куда — то к лесу. А капитан продолжил обход, гадая — это солнце на небе забавно светит или просто развеселил его шутливый разговор.

Лагерь вокруг собирался. Дрожали и хлопали тканью палатки, словно птицы, складывая холщовые белые крылья. Стучали колья — деревом о мерзлую землю, трещали смоляным пламенем, курились сизым дымом костры. От закипающих на огне котелков вкусно тянуло дымком немудрящего походного варева. От края долетел звонкий голос — такой залихватский, что капитан невольно ускорил шаг. Рядовой, мать его, Майер со своей, мать ее дважды, кудрявой. Будят всю роту скандалами регулярно, по графику, хоть вообще подъём не играй.

Лязг железа и тяжелые шаги впереди — с постов в лесу возвращались сменившиеся часовые. Один, другой, третий. Красные, с недосыпа, глаза, усталые лица, разбитые сапоги. Мушкет и сошка — на плече, фитиль намотан на руку и подожжен, согласно уставу. Сизый, щекочущий ноздри дымок от руки. Донахью, с северного поста. Короткий доклад:

— Все в порядке, герр капитан. Тихо, никого в лесу нет. Только Ваш зверь всю ночь рядом крутился.

Капитан кивнул, принимая рапорт. Зверь — это хорошо. Патрули — патрулями, но и Рейнеке с его нюхом в лесу будет далеко не лишним.