Волчья дорога

— Похоже на гроб.

К повозке уже подходили солдаты. Медленно, тяжёлой походкой смертельно усталых людей. Один из них — Донахью, судя по рыжей шевелюре — оперся на колесо, лениво постучал сапогом по стенке. Ушиб ногу, приглушенно выругался. "Тяжёлый, зараза"

— Назад, — крикнул Рейнеке вдруг, сам себе удивляясь, — назад, быстро.

Рядовой отдернул руку и отступил. Ганс и Рейнеке заспешили к нему. Быстро. Ганс перекинул мушкет на руку. Рядовой вздрогнул и сделал еще шаг назад. Ганс, не замечаяя его, присел, нагнулся над ящиком. Лязгнул замок. Ганс приподнял крышку. И быстро опустил, прежде чем внутрь успел заглянуть кто-то из любопытных.

— Донахью, в деревню, за капитаном. Пусть придёт сюда. Сейчас, это важно, — сказал хмурый стрелок, спокойно, будто за пивом посылал. Рядовой замялся.

— Марш, — бросил ему в лицо Ганс. Сердито лязгнул мушкет. Рядового как ветром сдуло.

— Чего там? — осторожно спросил Рейнеке. Ганс приоткрыл крышку на миг. Внутри — россыпь монет, вроде той, что у них. Тяжелые, толстые кругляши, с профилем их величества на боку. Серебро, сверкнувшее им в глаза мертвенным лунным светом.

4-13

Задание

Мог бы капитан Яков Лесли убивать взглядом — убил бы. Всех. И завалился бы спать посреди выжженной собственноручно пустыни. Но, увы, испепеляющего взгляда, бог Якову не дал. Как и рогов — бодливой корове. "А жалко", — думал тот, слушая доклад угрюмого стрелка. Как всегда — бесстрастный. Будто о будничных делах Ганс Флайберг рассказывал капитану в духоте и полумраке отбитого у кроатов деревенского дома. В углу шипела и дымилась старая печь, растопленная ещё майором Холле. Трещала лучина, бросая на стены пятна тусклого света. Влага капала с потолка. Чуть слышно звенели капли. Скрипела кожа, иногда мерцала тусклая сталь — сержант так и не снял шлем и кирасу. Капитан сидел у стола. Ганс рассказывал. Простыми словами, будто в том ящике дрова нашли или корову солдаты угнали.

— А тут не корова, совсем, — угрюмо думал капитан, пиная сапогом окованный ящик, — серебро, мать его за ногу. Только из казначейства. Знать бы ещё, чьё это серебро. Последнюю фразу Яков, не подумав, сказал вслух.

— Теперь уже наше, — ухмыльнулся сержант, важно подняв палец. Будто новобранцев учил, — по обычаю. Ибо с возу упало.

— Теперь уже, понятно, наше. А раньше — чьё? Судя по чеканке — только из казначейства. Похоже, чертов кроат не врал насчёт задания и прочего. Которое мы успешно сорвали, получается. И кто за него теперь висеть будет, не скажете, сержант?

— Да какая теперь разница, Яков, — улыбка исчезла, сержант нахмурился, дёрнул защёлку шлема под подбородком. Затряслась сердито широкая борода, — лишь бы не мы. Нас пусть догонят сперва.

Яков наклонился вперёд, доски стола дрогнули под ладонью. Заскрипели ремни:

— Вас — не догонят, сержант. А я сроду ни от кого не бегал. Ни от французов, ни от начальства. Так что, разница есть. Когда я буду смотреть в глаза военному трибуналу — я хочу честно и подробно рассказать, в чем я прав а эти кроаты виновны перед богом и кайзером. Честно, сержант.

Упрямые желваки прокатились волной по сержантским скулам. Дрогнула борода. Яков выдохнул, откинул тело назад, протянул — ладонями вверх — усталые руки. Зазвенела медь. Яков рывком обернулся — стоящий как столб у порога хмурый стрелок перекинул ствол из руки в руку.

— Тут все не просто, капитан, — вставил Ганс Флайберг, — помнишь, вчера — рейтарский конвой нас с дороги согнал?

Яков кивнул — вспомнил вчерашнее утро, повозки, чёрных рейтар и полковника, похожего в шлеме то ли на лобстера, то ли на рака. Стрелок тоже кивнул и продолжил, устало, опёршись на мушкет:

— парень говорит — в лесу он их видел сегодня ночью. Мёртвых. Людей Холле работа. Должно быть и серебро к ним тоже...

— С возу упало, — сверкнув зубами, добавил сержант и сам засмеялся жестокой шутке. Капитан прервал его взмахом руки.

— Погоди. Откуда знаешь, что Холле? И какой парень?

— Рейнеке — юнкер, с женой вышли из леса. Думал, вы уже слышали, капитан.

Капитан разом подобрался. Пальцы пробежали по столу, волной, в ритме походного марша.

— Нет. Зови сюда, послушаем.

Ганс открыл дверь и коротко свистнул. Потом позвал. Лязгнула дверь. Яков невольно сморгнул — с удивлением понял, что рад видеть эту высокую, слегка нескладную фигуру. Рейнеке вошёл, отдал честь, вытянувшись, как перед строем. Плащ на парне с чужого плеча, на боку сабля — тоже чужая, изогнутая, но висит ровно, как уставом предписано.

"Вот охламон", — подумал про себя капитан.

— Вольно, юнкер, не в строю, — улыбнулся Яков. Улыбка невольно получилась шире обычного, — рассказывай, где тебя носило?

Парень помешкал немного, оглядел присутствующих. Капитан, Сержант, хмурый Ганс, дремлющий в углу Лоренцо. Больше никого. Скосился на окно — закрыто. Убедился, что лишних ушей нет и начал рассказывать. Чётко, иногда путаясь в словах. Старался быть кратким, получалось лучше чем раньше, но далеко не всегда. Рассказ тёк, Яков хмурился, задумчиво теребил бороду старый сержант. Шипели дрова в печи. Вспыхивала, мигала жёлтым светом в лицо воткнутая в угол лучина. Серебром по чёрным доскам стола прозвенел орлёный кругляш. Это Рейнеке выложил на стол монету. Ту самую, найденную в крепости, из-за которой их чуть не убили вчера, в придорожном кабаке. Яков глянул на свет, повертел, передал сержанту. На вид — родная сестра монетам из ящика.

"Что за чертовщина, — устало думал капитан, — волки, французы, лисы, кроаты эти бешеные. Крепость. Змеиное, мать его, гнездо. Точнее — волчье. Нерушимого волко-лисье-французского альянса, уж не знаешь, кого больше бояться. Бастионы — звездой, пять гранитных лучей на стороны света, пушки, подвалы, что запросто обернутся могилой неосторожному. И внутри — заговор и тайна. Тайна, черт её побери, опять мы в неё вляпались. Любит она нас... Эх, если бы нас так жалование да квартиры любили.

Сержант вполголоса усмехнулся. Яков опустил глаза, сообразив, что уже сколько-то времени думает вслух. Ганс молчал, Рейнеке тоже молча сверлил Якова глазами. Лицо у парня — не поймёшь, то ли радуется то ли совсем наоборот. От робкой надежды к упрямой решимости — полный оборот, как стрелка часов но куда быстрее. Ладно.... Пальцы капитана пробили марш по столу — будто команду "стройсь" бегущим вразнобой мыслям. Мысли путались и ходили гурьбой, как по плацу — новобранцы. "Сено-солома" — обругал сам себя Яков. Не помогло.

— Теперь сходится. Насчёт "перед богом и кайзером" . Вот тебе и пошутил. Эх, знать бы ещё, чьё это серебро... — проговорил он, медленно, давая ещё шанс своим мыслям.

— Вы удивитесь, капитан, но — ваше, — новый голос, дребезжащий надтреснувшим колоколом от двери. Яков машинально бросил короткое:

— Не смешно, — и только потом обернулся. Их светлость, графиня Амалия. Прямая и царственная, то есть как всегда. "Какого черта, — прошипел Яков, медленно закипая, — какой кретин заснул на посту?"