Вольная натаска

Он сидел на табуретке и, положив ногу на ногу, хитро щурился от табачного дыма, поглядывая на Верочку, исподтишка любуясь ею.

— А ты знаешь, кто приходил сегодня? — сказал он. — Бугорков твой разлюбезный. Я ему говорю, чего стоишь, проходи, а он нет… Не жалко парня-то? Мне чего-то сегодня жалко его стало. Стоит ни жив ни мертв.

— Ну и что же? — холодно спросила Верочка.

— А ничего… Вышла Настасья Сергеевна, сказала, что тебя нет дома… И привет.

«Этого еще не хватало», — подумала Верочка, хмуря невзрачные бровки, и сказала:

— Пока чайник закипит, я тут кое-что поглажу, но только вы, дядя Андрей, не смотрите. Вы вообще лучше ступайте в комнату, а я, как закипит, позову вас. Кстати, халву захватите.

— Халву! Гонит, а потом ей подавай. А мне тут охота посидеть. Чего ты гладить-то собираешься? Лифчик, что ли, какой-нибудь? Подумаешь — дело! Гладь, не стесняйся. Я и смотреть-то не буду. Что я, лифчиков, что ль, не видел?! Трусиков этих ваших… Тоже мне принцесса! В ванной сохнут — смотри, пожалуйста, а как гладить, так нельзя.

— Я не гоню, как хотите, — согласилась с ним Верочка, давно привыкнув к нему как к родственнику и не видя в нем мужчину. Он все равно остался для нее добрым мастером, который делает кастрюли. — А насчет Бугоркова, — сказала она, — если он еще раз заявится, вы ему, дядя Андрей, скажите, что я вышла замуж. И что муж у меня занимается боксом.

— Боксом?

— Ну, сейчас он не занимается, конечно, а раньше занимался.

— Хорошо, так и скажу.

Верочка не заметила усмешки на лице соседа, была серьезна и все время хмурила бровки, пока стелила серое старое байковое одеяло с коричневым следом от утюга, а потом осторожно и быстренько трогала утюг: быстренько слюнявила палец о язык, а потом по горячему, а вскоре и по раскаленному до шипения электрическому утюгу, словно бы заигрывала с разозлившейся, фыркающей и шипящей кошечкой, которой не нравилось, что ее скользящими пальцами бьют по носу, и словно бы кошечка эта и саму Верочку тоже начинала злить.

А сосед не по-стариковски любовался этой осерчавшей девкой, как он называл ее про себя, не то чтобы завидуя, но как бы представляя себе те счастливые минуты, те жаркие ночки, которые ждут в недалеком будущем ее мужа.

Верочка была в застиранном, полинявшем ситцевом халатике и в тапочках на босу ногу. С точки зрения Андрея Ивановича, все в девке было «при ней», отвечало, так сказать, всем представлениям Андрея Ивановича об истинной женской красоте.

В молодости он даже приблизиться боялся к таким красулям. Как-то однажды он насмешил своих соседей, рассказав им вроде бы в шутку, но горько усмехаясь при этом: «Иду сейчас, а у нас во дворе на скамейке двое целуются. И так он ее целует и эдак, а она к нему и так прижмется и иначе… Стал вспоминать, целовался ли я со своей женой когда-нибудь таким макаром, чтоб забыть обо всем… Вспоминал, вспоминал и не вспомнил… И так обидно стало! Она ведь мне, дура, ничего не позволяла, думала, что иначе я не женюсь на ней. А женился, ей и вовсе ничего этого не надо. Чего, говорит, блажишь-то! Мне, говорит, завтра на работу чуть свет, а вечером стирка — не приставай… Вот и вся моя любовь».

В тот вечер он рассмешил Воркуевых, которые не заметили, не уловили в его словах тоски и скрытого отчаяния. Пошутил человек.

Воркуевы не знали его жены, он с ней развелся и переехал в свою теперешнюю комнату уже холостяком, разменявшись с бывшими соседями Воркуевых, которых они недолюбливали. С Андреем же Ивановичем, который и по возрасту и по характеру и аккуратности своей сразу же показался им подходящим человеком, они легко ужились и были дружны всегда. А в дни Победы он бывал их гостем, потому что Андрей Иванович с первых дней войны служил механиком на Северном флоте и, хотя не ходил в походы, работая в доке, но страху натерпелся от воздушных налетов.

Он тоже сразу полюбил своих соседей, будучи человеком очень общительным, и ему доставляло тайное удовольствие каждое утро встречать на кухне милую Анастасию Сергеевну, слышать ее голос, видеть заспанные, припухшие после сна глаза, непричесанные волосы. А поздно вечером желать ей спокойной ночи и засыпать с легким и счастливым видением, без всяких, казалось бы, причин пролетавшим перед его мечтательным взором в образе очень приятной соседки. Измученный и на всю жизнь напуганный семейной жизнью, он и подумать боялся о новой женитьбе, но, живя теперь бок о бок со счастливой семьей, стал сомневаться. Но никогда ни единым словом, жестом или каким-либо намеком не оскорбил он ничего не подозревающую соседку.

Для него было истинной радостью, какой он никогда не испытывал раньше, приходить с работы домой и видеть соседей, которых он в минуты веселья называл матросами, особенно если приходил навеселе и приносил бутылочку. «Ну, матросы, что будем с бутылкой-то делать?» — спрашивал он, веселя Воркуевых хитрыми и добродушными глазками, которые, словно бы оседлав и пришпорив большущий, расплывшийся по лицу нос, казались очень маленькими, придавая морщинистому и неказистому лицу какую-то забавную детскость. Серая челка наплывала на очень подвижную кожу низкого и угрюмого лба, а брови Андрея Ивановича каким-то удивительным образом могли вдруг подпрыгнуть в веселом смехе до этой жесткой челки. Из щедрого носа его высовывались толстые и упругие, как китовый ус, сипящие при выдохе и вдохе седые волосы, которые, видимо, все время щекотались, потому что Андрей Иванович частенько морщил свой нос и постукивал по его мясистому кончику пальцем, как это делает кошка, почесывая ухо задней лапой.

Ему бы, конечно, жениться. Он и сам в последнее время подумывал об этом, но — странное дело! — ему казалось, что привести сюда, в эту квартиру, чужую женщину никак нельзя. Он со стыда сгорел бы перед своей соседкой!

Вот такие чувства испытывал сутулый, узкоплечий и носатый человек, похожий на сказочного, веселого, старого осетра.

Теперь он сидел возле раковины на табуретке и, читая газету, ждал, когда закипит чайник. А Верочка гладила свой бело-розовый интим, к которому она с некоторых пор относилась с особенной заботой и вниманием.

Андрей Иванович, отвлекаясь от чтения, бездумно смотрел, как Верочка гладила свои малюсенькие прозрачные платочки, и ему было приятно это бессмысленное созерцание ловкой женской работы, приятно было вдыхать пар, пропахший свежим глажением, и слышать, как поблескивающий утюг, шипя, выжимает жаром этот душистый и какой-то очень домашний, уютный пар из увлажненной ткани. «На свадьбу — подумал он с нежностью, — надо ей подарить сережки. Серебряные, с камушками. Рублей за двадцать. А жениху портсигар с червончиком вместо сигарет. И отмочить чего-нибудь про голубые фиорды и тоску матросов, чтоб пооригинальней…»

Как это ни странно, он легко и безоговорочно принял Тюхтина, хотя Коля Бугорков когда-то очень не понравился ему: то ли в нем говорил бес противоречия, то ли какая-то тайная ревность, ибо парень нравился Анастасии Сергеевне, но, вероятнее всего, в этом сыграла главную роль первая их встреча.

Похоронив друга и возвращаясь пьяным с поминок, он вышел проходным двором к дому и увидел в темноте двора, в осенней его оголенности и заброшенности тихую и отрешенную от мира парочку на скамейке. У девушки туманно светились колени, а парень навалился темной своей силой на нее, прикрыв как будто от посторонних взглядов и от холода ее лицо, грудь и руки.

В печально-чувственном опьянении, томясь в одиночестве, Андрей Иванович, как человек очень общительный и простодушный, тут же подошел к скамейке, совершенно уверенный, что молодые люди поймут его порыв, посочувствуют ему и откликнутся на его горе. Сам-то он хорошо понимал их в эти минуты и обязательно должен был сказать о своей любви к ним.

Парень отпрянул, а девушка торопливо поправила пальтишко, склонила голову, пряча лицо, и что-то тихо сказала насторожившемуся парню.

Но он уже узнал в ней соседскую дочку. и, понимая, как она смущена, и тоже смутившись на мгновение, с еще большей нежностью и пьяной любовью сказал ей удивленно: