Вольный каменщик

Когда Егор Егорович предложил брату Дюверже эту странную операцию, обойщик не сразу понял её смысл. Сначала он подумал, что в проекте русского брата и аптекаря есть какая-то коммерческая выгода (как есть она в скидке 50 процентов с цены обоев) и, ещё не дослушав до конца, решил примкнуть. В дальнейшем из необыкновенно пылкой речи брата Тэтэкин он понял, что коммерческой выгоды нет, а есть чистый убыток, — и тоже решил согласиться, но, так сказать, с ограниченной ответственностью. Наконец до его сознания дошло, что ему попросту предлагается жертвовать франков пятьдесят в месяц на отпуск неимущим йода, салицила и слабительного. Тут его мысль начала путаться, а вместо неё заговорило то неразумное, щекочущее, но приятное чувство, которое он привык испытывать на тайных собраниях ложи, но в природе которого никогда не мог разобраться. В этом, собственно, и была приятность и беспокойно-притягивающая сила. Подсчитав мысленно свои возможности, брат Дюверже, по деловой привычке, не сводя глаз со случайно расстёгнутой пуговицы на жилете русского брата и потеряв нить его путаной речи, решительно и суетливо забормотал, что готов дать столько, сколько дадут компаньоны, чтобы уж все поровну. Сто так сто! И, в некотором ужасе, будучи человеком весьма среднего достатка, потянулся за бумажником, хотя пока денег не требовалось. При этом он так и не понял, как это получилось, а кстати — почему до тех пор никому не приходила в голову столь блестящая финансовая операция? По уходе достойного брата Себастьян Дюверже некоторое время растерянно улыбался, потом покачал недоверчиво головой и принялся за подведение итогов делового дня..

Раз в неделю заговорщики встречались в аптеке Руселя, который представлял аккуратно выписанный на бумажку секретный счёт. Егор Егорович отмахивался и просил просто сказать ему, сколько полагается на его долю. Дюверже, наоборот, внимательнейшим об-, разом проглядывал отчёт, деловито хмуря брови на таких обозначениях, как Cacodylate de soude a 0,05, Urotropine et Charbon pulverise, строго подсчитывая цифры расхода и медленно, на бумажке, деля его на три. Результат он записывал в свою книжечку и отмечал дату недельного расчёта. С такой же аккуратностью он пересчитывал и полученную от Руселя сдачу со стофранкового билета и клал её в особый карман. Все это выполнив, делался добродушным и даже шутил, рассказывая анекдот, которого, за ветхостью, уже никто, кроме него, во всем Париже не рассказывал и который в его изложении терял и то, что имел в молодости.

Всякий раз между тайными дельцами возникал спор: аптекарь настойчиво указывал, что делить расход на три части несправедливо, так как сам он, получая за медикаменты две трети их продажной цены, не только ничего не теряет, а ещё имеет некоторую наживу, и что поэтому достаточно, если компаньоны будут совместно уплачивать только половину. Пропуская запятые, он хмуро выкрикивал:

— И притом. Хотя с выбором только очень бедным… об этом болтают… увеличилась клиентура платных… валят толпами. Не ожидал. Реклама. Что? Наживаюсь… вид благотворительности… даже если пустяки… несправедливо… пересмотреть соглашение… достаточно пополам… вы оба… половина моя. Иначе. Освидетельствовать при-куран. Вот.

Егор Егорович горячо возражал, что нужно учитывать труд брата Руселя и его реальный убыток. Дюверже вслушивался беспокойно, туго соображая, и пытался высчитать на бумажке, но не знал, что именно. Побеждало всегда красноречие русского брата, и все заканчивалось тремя шипучками (сода, кислота, aqua distillata [97] ), так как от абсента Егор Егорович отказывался — в тот раз немножко болела голова.

Они расставались неохотно, по нескольку раз пожимая друг другу руки. Выходя из аптеки, оба каменщика смущённо косились на покупателей: нет ли среди них неопознанной жертвы их заговора. По их уходе Русель принимался за прерванную развеску порошков и порошочков, откладывая в особый шкапчик пакетики с недавно заказанной печатной наклейкой, на которой слово «gratis» было включено в равнобедренный треугольник.

97

Дистиллированная вода (лат.).

В мире прибавилось трое счастливых людей, несколько смущённых своим счастьем: суровый аптекарь, удивлённый обойщик и восторженный шеф отделения экспедиционной конторы. Это очень много, когда в одном и том же городе есть три счастливых человека, три ребёнка одной ложи-матери, три истинных сына вдовы из колена Неффалимова! И если может быть сомнение в безграничности их любви к человечеству, то их взаимное любовное тяготение было вне спора, «Побольше бы таких людей», — думал о новых друзьях Егор Егорович. «Весьма», — бормотал про себя аптекарь. Торговец обоями удивлённо мыслил; «Настоящие деловые люди!»

Испытания

Ход повести заметно ускоряется — всякая лошадка бежит домой быстрее, навёрстывает время вечерний автобус по опустевшим улицам. Увлёкшись так хорошо знакомым образом, мы представляем себе радость шофёра, который вот сейчас сдаст в депо машину и отправится домой; дома он, вероятно, закусит и ляжет спать, потому что рабочий человек встает рано. Но неужели он пойдет домой пешком, он, перевозивший за день столько народу? Множество попутных вопросов: что делает шофёр, так сказать, на суше, когда он свободен? Вспоминает ли он и на досуге лица пассажиров, рассказывает ли жене какие-нибудь любопытные сценки и случаи из своей служебной практики? «Знаешь, что случилось? Еду я нынче через площадь Согласия, народу, конечно, видимо-невидимо, даю гудки…» — и дальше подробно описывает вплоть до момента, когда вместо автобуса запылала на площади свеча.

При этом, в качестве любопытного, присутствовал и Егор Егорович Тетёхин, который, увидав пылавший автобус, воскликнул: «Что же это делается?!» По несчастной случайности, Егор Егорович оказался в передних рядах напиравшей толпы, хотя не был ни комбатантом, ни поросёнком из «Аксьон Франсэз». По ту сторону выстроились ряды полицейских, но, кажется, это не те самые, которые стоят с палочками на перекрёстках, а особо выкормленные и натасканные. «Как бы не вышло потасовки!» — думал Егор Егорович, пытаясь любезно уступить своё место более активным элементам и косясь на подожжённый вагон. И однако, напором нескольких тысяч его подносило к мосту. Излишне пояснять, что вольный каменщик не принимал никакого участия в пении, гугуканье и грозных криках. Его личные симпатии были всецело на стороне общего примирения и проявления истинно братских чувств. И даже, увидав близ себя гогочущего субъекта с довольно неприятной физиономией и узнав в нем издателя «Забав Марианны», Егор Егорович мог бы и ему протянуть руку, хотя отнюдь не одобрял его поведения и его воинственных и непочтительных возгласов по адресу республиканского правительства. Собственно, только по характеру этих восклицаний Егор Егорович и понял с ясностью, что попал в толпу напрасно.

Когда раздались первые выстрелы, Егор Егорович быстро заулыбался, тем самым показывая, что, во-первых, он тут ни при чем, а во-вторых, он не верит, чтобы в Париже могли по-настоящему стрелять в толпу, хотя бы и очень грозно наступавшую. Можно бы, например, дотянуть до обеденного времени, и тогда все равно граждане разойдутся по домам и ресторанчикам, опасаясь гнева жён или в расчёте застать обед при-фикс, а иначе придётся заказывать по карточке, что невыгодно. В частности, Егору Егоровичу, как русскому, достаточно своей революции. Хуже всего было то, что бежать было невозможно, попросту — некуда. Старательно пятясь по мере сил, он вдруг увидал, что какой-то вполне приличный по виду господин сначала упал на колени, а потом разлёгся на очищенном месте, как у себя дома. Тогда улыбка сошла с лица вольного каменщика, и, уже не стесняясь и не оправдываясь, он с усилием втёрся в отступавшую толпу. Стиснутый сторонними плечами и спинами, по привычке беспрестанно повторяя: «pardon» [98] — он не столько пустился на утек самостоятельно, сколько был увлечён течением. Что у него оказался разорванным карман пальто, он заметил только на набережной у следующего моста, когда близорукими глазами искал шляпу, потерянную гораздо ранее и подобранную уже не им.

98

«Извините» (фр.).

Все это было — далеко не смешно, в особенности для человека, попавшего в Париж из Казани проездом через Сингапур, то есть человека, верующего в революционные возможности. Шляпа стоила пятьдесят девять франков, такси ещё восемь, потому что в феврале только люди будущего могут гулять с обнажённой головой. Прибавим, что Анна Пахомовна встретила мужа словами: «Ну, знаешь…» — и что пришлось объяснять ей чистейшую случайность растерянного вида, и разорванного кармана. Одним словом, все эти события произвели на Егора Егоровича впечатление сильнейшее.

Оно усилилось в последующие дни, когда и улица и обслуживающие её газеты вплели в горячку необузданного спора резкую брань по адресу той братской организации, которой Егор Егорович отдавал не досуг и любопытство, а свой ум и своё открытое лучшим чувствам сердце. С ужасом и недоумением он прочитал, что это он стрелял в себя на площади Согласия, он виноват во всех несчастиях, как подстрекатель политической склоки, участник всех преступлений, мошенничеств, подлогов, убийств, взяточничества, что карты Егора Егоровича, наконец, раскрыты, и его уничтожат вместе с аптекарем и владельцем розничного обойного магазина. Егор Егорович пытался объяснить, что тут ошибка и явное недоразумение, так как, напротив, и он сам, и Жан-Батист Русель, и Себастьян Дюверже, и ещё многие, да попросту все, включая и страхового агента, который, конечно, получает свой процент со страховых полисов, но человек превосходный, все они — люди мирные и честные и готовы это всячески доказать; что, по их общему мнению, лучше никому не ссориться, а всем обняться и скорее приступить пока к ремонту, а затем и к дальнейшей постройке Соломонова храма. Могут, вероятно, и в такой отборной среде оказаться не совсем хорошие или даже совсем нехорошие люди (Егор Егорович ни на кого не намекает), но в каком же обществе они не встречаются? Вольные каменщики — обыкновенные люди и за святых себя не выдают. Но даже Анна Пахомовна возражала на это с невозмутимым хладнокровием и присущей ей рассудочностью:

— Ты просто ничего не знаешь. А я была с самого начала убеждена, что этот твой Ришар втянул тебя в самую грязную компанию. Он и Жоржа пытался свести с одной безнравственной особой…

Не договорив, Анна Пахомовна, подавляемая воспоминаниями, запиралась в спальне и проглатывала очередную эфиро-валериановую бочку.

Ах нет, все это не так просто! Чувствуется, что вольному каменщику предстоят новые испытания…

* * *

Кораблю угрожает опасность. С корабля поспешно удирают наиболее сообразительные мыши. Анри Ришар пишет возмущённое и возмутительное письмо агенту страхового общества. Анри Ришар не желает оставаться в кругу людей, среди которых могли быть взяточники. Анри Ришар отрясает прах ног своих на пороге учреждения, кощунственно называющего себя храмом. Он сожалеет о душевных силах, наивно и непроизводительно затраченных им за годы пребывания в рядах людей, среди которых… (см. выше). Он требует, чтобы его имя было немедленно вычеркнуто из списков людей, среди которых… (см. выше). Он сожалеет, что не может сегодня не швырнуть в лицо людям (см. выше) те жалкие франки, которые он взял заимообразно из «братской» (кавычки подлинника) кассы взаимопомощи, но он сделает это в ближайшее время. Кстати, с некоторой досадой Анри Ришар про себя вспоминает, что не вернул и шефу бюро его глупейших двухсот франков. Анри Ришар едет в главную контору экспедиционной фирмы и там, между прочим, негодующе, но совершенно секретно выражает своё горькое сожаление о том, что ему приходится служить под непосредственным начальством одного из тех людей, в среде которых… (см. выше). Он уже не говорит, что покровительствовать подозрительным иностранцам могут в переживаемый момент только не дорожащие честью своей нации. На обратном пути Анри Ришар покупает значок, указывающий на его принадлежность к высокопатриотической организации. Впрочем, на службе Анри Ришар держит себя вполне корректно.