Вольный каменщик

— Mon eher chef, — говорит он доверительно, — я вышел из рядов общества, в которое имел несчастье войти сам и втянуть вас. Советую и вам последовать моему примеру. Как иностранец вы можете особенно горько поплатиться за связь с людьми, среди которых… (см. выше).

Егору Егоровичу несколько противно, но он не скрывает своего мнения:

— Собственно, о каких людях вы говорите, Ришар? Ведь это все только политические сплетни, совершенно бездоказательные и притом очень гнусные по их источнику. Но если даже и попал в нашу среду дурной человек, — разве можно предавать за это анафеме все Братство? Ну, недоглядели, очень жаль, будем внимательнее. На тысячу подлецов один оказался масоном — и сейчас целая буря! Хотя, конечно, очень печально, что все-таки такой масон нашёлся.

— Mon eher chef, вы слишком добры и доверчивы. И мне будет очень больно (в голосе Ришара горечь), если кто-нибудь из людей, которым вы так доверяете, подставит вам со временем ножку. И я говорю вам: «Tenez-vous sur vos gardes, mon eher chef!» [99]

В обеденный перерыв у Анри Ришара деловое свидание. События совершенно пересоздали характер некогда легкомысленной Марианны. Никаких четырёх ног под одеялом! Теперь Марианна охраняет достоинство нации. Она издает очень популярный антимасонский листок. Это — не пустой вздор, это кричащая истина, подтверждаемая документами. Нужно вскрыть гнойник до дна, нужно добить врага его собственным оружием. Бывшая Марианна публикует ужасающие факты из древней, новой и новейшей истории, приводит списки имен с адресами. Работая честно и в открытую, Марианна предварительно проверяет точность адресов, запрашивая лиц, заподозренных в принадлежности к тайному обществу, не предпочтут ли они не видеть своих имён опубликованными, что вполне достижимо путём оказания газете небольшой материальной поддержки. На деятелей политических это не производит большого впечатления, но мелкие чиновники и лавочники иногда оказываются достаточно скромными, чтобы отрицать рекламу. Во всяком случае, Марианна презирает автобусы, предпочитая такси, платит наличными не только типографии, но и ценным сотрудникам и осведомителям. Значок комбатанта переехал с потрёпанного пиджака на отличный костюм, и портной, если ещё не получил, то надеется получить с клиента полностью.

99

«Будьте внимательны, дорогой шеф!» (фр.).

То, что делает Анри Ришар, он делает исключительно во имя общественного блага. Комплект «Бюллетеня» за четыре года не полон, но отсутствие нескольких номеров не составляет важности. Имена членов организации в «Бюллетене» печатаются полностью при соответствующих ложах; условные обозначения будут пояснены. Для уважающей себя газеты это может оказаться истинным кладом.

Марианна внутренне трепещет от радости, но на случай делает кислое лицо:

— Кое-какие номера у меня есть. Все же интересно познакомиться. Вы его захватили, этот «Бюллетень»?

— Он со мной, но здесь рассматривать неудобно.

— Я посмотрю дома. Я хочу сказать, что мы, конечно, сговоримся.

Анри Ришар хмурится. Он не хотел бы быть неверно понятым. Он руководится исключительно интересами национального движения. Притом в наше время смешны и вредны и даже преступны таинственности. Честные люди борются с открытым забралом. Только поэтому он готов передать серьёзной газете те печатные документы, которыми он располагает. Но не больше! Возможно, что он, Ришар, знает очень многое, но не в его правилах изменять слову, некогда, пусть по наивности и неведению, данному людям, среди которых, к его большой скорби, — да, скорби! — оказались… (см. выше). К тому же есть некоторые затруднения чисто этического порядка. В своё время, нуждаясь в деньгах, он взял небольшую сумму в так называемой братской кассе взаимопомощи и ещё не успел отдать Очень неприятно, так как это его связывает. Но скоро он надеется расплатиться и тогда будет чувствовать себя свободнее от обязательств.

Марианна растрогана благородством молодого человека. Ей в своё время также приходилось нуждаться и прибегать к чужой помощи. Уж она-то это отлично понимает! Но как может мосье Ришар думать, что орган печати, служащий исключительно национальным интересам, не войдет в его затруднительное положение и не освободит его посильно от досадных обязательств, если, конечно, сумма…

О, это совершенный пустяк! Анри Ришар не имеет причин скрывать сумму братского долга, — и глаза Марианны медленно, но окончательно выкатываются из глазных впадин и повисают на трёхцветных ниточках. Марианна подозревала, что эти люди умеют закупать попавшихся в их сети, но все же не ожидала такой щедрости. Тысячные гонорары газете не под силу! Конечно, если бы производить погашение долга по частям, то есть теперь же распорядиться «Бюллетенем» и другими сведениями в интересах национальных, а самую уплату производить по мере использования материала…

После рыбы они едят телятину-соте, после телятины сладкое вроде крема. Вторая бутылка бордо облегчает беседу, сближает людей, и за кофе с ликёром Марианна просто говорит:

— Ну, четыреста франков — и кончено!

Ришар глубоко возмущён:

— Mon eher monsieur, вы принимаете меня за мелкого разносчика.

— О, что за слова! Вы, Ришар, умный человек и, конечно, понимаете, что большего ваш материал не стоит. Да у нас и средств таких нет.

— Тогда оставим этот разговор.

— Вот это — напрасно! Слишком много сказано, чтобы оставлять. Настолько много, что будь, например, на моем месте человек непорядочный, он бы просто завтра же опубликовал свой разговор с братом Анри Ришаром, продавцом секретных масонских документов; материальчик для газеты подходящий, особенно если интервью написано опытным пером. Я, конечно, шучу, мосье! И не только шучу, а попросту сдаюсь. Итак — сотню накидываю, но ни сантима больше. Иначе говоря — четыреста пятьдесят.

— Позвольте, вы говорили четыреста? Значит — пятьсот?

— Раз говорил, значит, так и есть — пятьсот франков.

Анри Ришар не юноша, но все же он достаточно молод, чтобы интересам личным предпочитать интересы нации. Он пожимает плечами и небрежно спрашивает:

— Конечно — сейчас?

Марианну прямо даже удивляет такой вопрос. Марианна вынимает бумажник и столь же небрежным тоном отвечает:

— Кажется, полсотни не хватит, я на такую сумму не рассчитывала, но об этом пустяке не беспокойтесь, за мной не пропадет.

Заметив, однако, возмущённое движение собеседника, добавляет с поспешностью:

— А впрочем, вот ещё бумажка, в другом отделении. Сейчас мы попросим счёт, — и деловые расходы пополам. Кстати — давайте-ка сюда ваш материалишко! Видите — заплатил не глядя. Dites, mon vieux [100] , а не раздобудете ли вы какой-нибудь такой, знаете, любопытной братской корреспонденции, ну, понимаете, любовных письмишек, чего-нибудь такого, поострее?..

* * *

Егор Егорович жестоко простужен, кашляет, как овца, и сосет лепёшки, данные ему Руселем. Лепёшки изобретены самим достопочтенным братом, который глубоко убеждён в их целебности. Вкус лепёшек ароматом напоминает ту необъяснимую жидкость, которою поливают цементные полы парижского метро, причём служащий несет архаический сосуд с дырочками и пытается не замочить себе ног. Служащий сам смущён и недоволен, а все присутствующие испытывают щемящую тоску, пока подошедший поезд их не увозит. Долго после этого людей преследует подозрительный конфетный запах, и их не утешает сознание того, что образовавшаяся грязца очень важна для дезинфекции. Другое качество лепёшек Руселя любопытно в медицинском отношении: от них язык, нёбо, гортань и десны потерпевшего обволакиваются жидкой резиной, препятствующей функции речи, так что Егор Егорович на сочувственные вопросы принуждён объяснять, что ему «неошка незороица».

100

Скажите, старина (фр.).

Такая связанность голосовых органов помогает иностранцу быть сдержанным в суждениях, когда речь заходит о событиях в стране, гостеприимством которой он пользуется. Покупайте лепёшки Руселя, два франка пятьдесят сантимов в оригинальной упаковке! Егор Егорович разевает, рот, но его язык прилипает к гортани. Таким образом, ему остается выслушивать мнения полноправных граждан, не потребляющих лепёшек. Мнения этих граждан, однако, расходятся. В то время, как одни считают лучшей мерой для спасения нации — закрытие объединений левого толка, другие думают, что ликвидация лиг правого крыла достигла бы лучших результатов. Начавшись на улице, вопрос переносится в вечно строящийся храм Соломона, куда, по мысли строителя, не должны проникать предрассудки и страсти мира непосвящённых. Это в особенности волнует Егора Егоровича, который, с усилием отдирая язык от распухшего нёба и чувствуя повышение своей и чужой температуры, спрашивает себя и других: «Ах же тах»? Ему хорошо известно, что политические споры не должны допускаться в масонских ложах и что взаимная терпимость обязательна в братских отношениях. И он мучительно ожидает, когда же наконец молоток агента страхования призовет к порядку увлёкшихся профанскими делами ораторов. Обиднее всего, что нет брата Жакмена, блюстителя великих традиций, с мнением которого все считаются; брат Жакмен очень болен.

Но, может быть, Егор Егорович не прав: не могут не отзываться на вопросы дня живые люди и не могут не влагать в это мирских страстей? Не их ли отечество в опасности, не ему ли грозит приход тех дельцов с узкими лбами, крепкими подбородками, шерстью на груди и палкой в руках, о которых говорил Лоллий Романович? И Егор Егорович, переполнившись сомнениями, усиленными его крайне болезненным состоянием, берет из коробочки новую лепёшку. Видя это, аптекарь ему одобрительно кивает.

Из внимания к простуде Егора Егоровича мы излагаем его сомнения спокойными словами. В действительности дело (и простуда) гораздо серьёзнее, и воистину вместе с телом страдает душа вольного каменщика, уже успевшего сродниться с мыслью о святости строительной мастерской. И пришли в Иерусалим, и Иисус, вошел в храм, начал выгонять продающих и покупающих в храме, и столы меновщиков и скамьи продающих голубей опрокинул и не позволял, чтобы кто пронёс через храм какую-либо вещь. И учил их, говоря: не написано ли — дом мой домом молитвы наречётся для всех народов; а вы сделали его вертепом разбойников! — Ну, что же, Егор Егорович, вас вот только пеленой обтереть — и прямо в святые! Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибёт. «Да я что же, я не осуждаю», — хочет воскликнуть вольный каменщик, но гортань его слиплась, и дело кончается кашлем в платок, который он держит наготове. Сидел бы дома и пил чай с лимоном. После нескольких кха-кха в стороне раздается тррр, и громкоговоритель выпаливает потрясающим стены басом: «Социальная значимость любой общественной организации, будь то первобытная ячейка, клан или разветвлённая профессиональная классовая группа…» — но кто-то повёртывает кнопку, и новое шипение заканчивается оркестром балалаек. Никогда ещё не было в Храме ничего подобного! Егор Егорович тем же платком, в который кашлял, вытирает выступивший на лбу пот:-«Кажется, у меня лёгкий жарок!» — Се стою у двери и стучу. Если кто услышит голос мой и отворит дверь, войду к нему и буду вечерять с ним, и он со мной. Привратник смотрит в глазок и, приоткрыв дверь, впускает опоздавшего к началу заседания брата Дюверже, который, проделав все, что в таких случаях полагается, усаживается рядом с Егором Егоровичем. Внезапно все успокаивается, и голос докладчика продолжает бубнить о необходимости роспуска фашистских лиг. После того, что произошло на площади Согласия, когда горел автобус, Егор Егорович вполне понимает чувства оратора, но ему не ясно, как же тогда быть с девизом свободы? И вообще — наше ли это дело? Здесь ли решать подобные вопросы? Брат Дюверже склоняется к его уху и осведомляется о здоровье. Егор Егорович благодарно улыбается и кивает головой, а вместе с ним кивают и улыбаются все электрические лампочки, не говоря уже о трёхсвечнике, озаряющем лицо страхового агента. Такая приветливость чудесно действует на нервы, и Егор Егорович думает: «Хорошо бы не заснуть!» Но едва он издает первый храп гуттаперчевым горлом, как брат Дюверже вынимает палочку с зачиненным концом, натыкает на неё картофелину и хлопает соседа по уху, отчего речь оратора разбивается на мелкие шарики, которые выкатываются, не задерживаясь в пустой бочке. Затем нечто хлюпает, и раздаются шаги острожников, звенящих кандалами.: Ласково разбуженный братом Дюверже, Егор Егорович успевает опустить монету в кружку подошедшего собирателя милостыни; монета звякает, и Егор Егорович просыпается окончательно, но уже в ином мире, в котором физические тела потеряли устойчивость. Человеческая рука, с таким искусством работавшая на переднем фасаде, оказывается совершенно беспомощной, когда ей нужно попасть в рукав пальто. «Вы совсем больны, брат Тэтэкин, у вас глаза красные». — «Да, неошка незороица», — повторяет нестойкий на ногах человек полюбившуюся фразу. Проткнутый под мышки двумя братскими крючками, он натыкается на свежесть улицы и сердечно благодарит: «Ну, тут уж очень просто!» Улицы торопятся, и через какой-нибудь год Егор Егорович оказывается на своей Конвансьон; но за это время успевают проржаветь и расшататься шарниры его коленок, так что, если бы не ложный стыд перед консьержкой, которая ещё не спит, Егор Егорович предпочел бы вползти на лестницу с помощью рук. Стукают и брякают дверцы, раздается нестерпимый гуд, и в продолжение следующего года, затраченного Егором Егоровичем на подъём в свой этаж, громыхающий голос доказывает ему, что его мысли о свободе и терпимости являются ничем иным, как тенденциозным классовым отображением на абсолютную объективность. Прищемив палец раздвижной решёткой, Егор Егорович вырывается из клетки, висящей над пропастью, и оказывается на правой стороне обширнейшей, как мир, постели. Вот блаженное состояние! Анна Пахомовна бродит по потолку, встряхивает максимальный термометр и стучит скляночками: «Я говорила тебе, Гриша, что нельзя выходить в таком состоянии!» Счастливо улыбаясь, Гриша опять подтверждает своё «неошка незороица», и философская ртуть, разогнавшись, взбегает на тридцать девятый этаж.