Волошский укроп

Все присутствующие посмотрели на портрет, чтобы убедиться в правдивости слов Мармеладова.

– Но откуда турок так хорошо в русской поэзии разбирается? – удивился Игнатьев.

– Я не в курсе, как устроена подготовка шпионов, тут вам лучше знать, – сыщик улыбнулся, глядя в непроницаемые глаза дипломата. – Но я поставил себя на место Чылгын кюрта. Если бы мне велели ехать в чужую страну, где вокруг – одни враги, то чтобы не попасть впросак, я бы первым делом выучил тамошний язык. Важно же понимать, о чем шушукаются за моей спиной. А русский язык удобнее всего учить по стихам Пушкина – там, по сути, все уложено: наша культура, наша история, наши обычаи, традиции и мудрость народная. Кроме того, шифр мог подсказать столичный дворянин, тот самый Белый медведь, возможно – страстный любитель поэзии. Кроме того, он описал турку ваши выразительные усы.

– Откуда это вы взяли, Родион Романович?

Сыщик помахал телеграммой.

– Да все отсюда же. Турок с вами лично не знаком, однако же назначил вас быть ванилью. У нее на стебле, знаете, изрядные усики. А корица – это приближенный Франца-Иосифа. Тут вообще легко угадать, ведь именно ею австрийцы щедро сдабривают и кофе, и чай, и модный торт Эстер-Хази. Я недавно пробовал такой в Вене.

– Выходит, вы все это постигли одной только силой мысли? – на этот раз Игнатьев даже не пытался скрыть своего удивления. – Блистательно! Что же, если вы сами о многом догадались, то мне остается лишь добавить небольшое пояснение. Завтра в Москву с тайным визитом прибывает граф Андраши. Цель его переговоров со светлейшим князем – обсудить политическую обстановку в Константинополе и на Балканах. Меня пригласили в качестве очевидца, который не понаслышке знаком с ситуацией. Если удастся убедить графа, то он поможет организовать официальную встречу австрийского императора и нашего государя-батюшки, на которой, собственно, и будет решена судьба Европы.

– Вы уж простите, Николай Павлович, я как и многие литературные критики, чаще читаю о выдуманных королевствах и фальшивых чувствах, а потому в политике не слишком разбираюсь, – признался Мармеладов. – С какой стати мы зависим в турецком вопросе он австрияков?

Игнатьев удивился еще больше, ведь в их ведомстве это было понятно всем и каждому. Но раз уж обещал объяснения, извольте.

– По окончании Крымской войны мы подписали мирный договор в Париже. Ущерба для России в нем почти не было, кроме одного пункта, который шел под восьмым номером. Стоит нам теперь объявить войну Османской империи, и в поддержку турок сразу же выступят Франция, Англия и Австрия. За годы ситуация изменилась. Французы обескровлены, они совсем недавно капитулировали в битвах с Пруссией, по сути откупились от Бисмарка двумя приграничными провинциями – Эльзасом и Лотарингией. Англичане погрузились во внутренние политические распри, им сейчас тоже не до того. Остаются только австрияки. Если удастся уговорить их не вмешиваться, то мы прогоним турков с Балкан…

Мармеладов кивнул, прерывая речь дипломата.

– Стало быть, османским шпионам выгодно сорвать тайную встречу, – резюмировал сыщик. – Но что еще зашифровано в телеграмме? На кого указывают мята и базилик?

– Выясните это, Родион Романович! – с неожиданной страстью проговорил Игнатьев. – Отменить прием графа Андраши уже невозможно: мы так долго уговаривали австрийцев, что не можем теперь оконфузиться. Иначе все пойдет насмарку. Но мы перехитрим Бешеного волка! Изменим место встречи и усилим охрану. Прямо сейчас я отправлюсь к князю Горчакову и потребую отстранить обер-полицмейстера, чтобы г-н Арапов не узнал новых сведений. А вы уж постарайтесь! – и, перейдя на сугубо деловой тон, добавил. – Платон будет и дальше неотступно следовать за вами, выполняя любые указания. Экипаж также в вашем распоряжении. Поймите, вы знаете слишком много, чтобы отпустить вас совсем без присмотра…

Пять минут спустя, когда они рассаживались в черной карете, кавалергард поинтересовался:

– Куда прикажете ехать?

Ответил ему, вопреки ожиданиям, не Мармеладов, который углубился в размышления, а Митя:

– На Зубовский бульвар! А то все эти корицы с розмаринами… Совсем растравили аппетит. Поехали в трактир, там Алеша, верно, уж заждался.

XIII

Трактирный люд расстарался в честь праздника, на поздний обед выставили двойные щи, судачка в сырном «тулупе», запеченную буженину, студень с хреном и крошеные яйца с чесноком, которые подавались с непременным кувшином кваса. Не обошлось без традиционной троицкой курицы, обложенной золотыми шариками мелкой картошечки, жаренной в масле, да под грибным соусом, да со сметаной. Только ложки стучали…

Первым сдался Алеша, как и положено человеку, по долгу службы являющему пример смирения. Хотя, тут ведь не один только долг. Мармеладов знал, что и по характеру брат Мити скромен, терпелив, а главное, искренне любит всех людей. Даже тех, кто не особо заслуживает этого.

Виделись они лишь однажды, когда молодой иеромонах приезжал в каторгу, повидаться с братом. Алеша большую часть пути шел пешком, вместе с кандальниками – тощими, оборванными, дрожащими от холода и лихорадки. Ободрял их словом Божьим, а то и песней веселой. Он не видел разницы, поскольку в песнях заключена душа народа, а душа – это и есть Господь. Добрести в Сибирь, к далекому берегу Иртыша, на котором серым бельмом высился унылый их острог, обычно удавалось далеко не всем. Тяжела дорога, много по сторонам ее скорбных крестов да белеющих костей в буреломе. Путь этот высасывает все жизненные силы, без остатка. Если и бился в ком из арестантов бунтарский, непокорный дух, так и тот выветривается в выжженных солнцем мордовских степях. Когда же на горизонте встает черно-синий, облепленный туманами, изломанный хребет Уральских гор, тут уж любого жизнелюба надежда покинет…

Священник был, пожалуй, единственным человеком, кто пришел к острогу с улыбкой. Брата заключил в столь крепкие объятия, что здоровяк охнул.

Алеша прожил в каторге всю зиму. Помогал выхаживать больных, служил по праздникам в покосившейся церквушке. Свободное время проводил подле брата, порою даже помогая тому трудиться на кирпичном заводе, валить деревья и сплавлять бревна.

Пять лет прошло с тех пор. Отец Алексий возмужал, стал плотнее и шире в плечах, а борода и длинные волосы завивались в фамильные кудряшки, которые лучше всякой генеалогической грамоты выдавали их с Митей родство. Сегодня при встрече он обнял Мармеладова так же крепко, как прежде брата. Не сказал ничего, да такие моменты и без слов понятны. Ведь именно Алеша повенчал их с Соней, несмотря на запрет настоятеля местного храма. Тот отказался допускать каторжника к святым таинствам, но молодой монах упросил конвоиров, отвел влюбленных на берег реки, едва проснувшейся, но уже хрустко ломающей ледяной панцирь, и неожиданно достал из мешочка венчальные короны. Соня была счастлива, безудержную ее радость омрачало лишь подозрение, что ради них Алеша совершил кражу, граничащую со святотатством. Юноша успокоил все подозрения – просто ему поручили начистить венцы до блеска, вот и вынес их на полуденное солнце, поглядеть ярко ли сверкают. Люди сей союз вряд ли признают, но разве для них таинство совершалось? Нет, для Бога. Он уже осветил ваши души, и пусть в жизни вашей теперь всегда будет весна…

Потом наступило лето и Сони не стало. Схоронили ее на том самом речном берегу…

К тому времени священник уже покинул Сибирь и вернулся в монастырь. Только из писем узнал он печальную новость, а Мармеладова с тех пор встретил впервые. Соболезнование выразил взглядом, но заговаривать на эту тему не стал, чтобы не бередить старые раны.

Сыщик тоже молчал.

Зато Митя, отложив недоеденный кусок пирога, вдруг разошелся:

– По всему выходит, что и я подлец! Вчера только возмущался, мол, читать чужие письма, хотя бы из благих целей – мерзейшее дело. А сегодня сам перехватил телеграмму. Пусть отправитель шпион и убийца, однако же это не меняет сущности моего поступка.

Алеша переводил непонимающий взгляд с брата на Мармеладова. Кавалергарда он не замечал, как, впрочем, и все остальные. Даже половой не спешил принести ему давно уж заказанный сладкий пирог, как у Мити.

– Ты торопишься покаяние принести, но ведь Алексею Федоровичу пока не ясно, в чем состоит твой грех, – Мармеладов налил себе чаю из пузатого самовара. – Перескажи всю историю, а потом он рассудит, кто тут преступник, а кто праведник.

Митя сконфузился, в несколько минут объяснил суть своего прескверного поведения, а после, в ожидании приговора, снова вгрызся в пирог. Священник помолчал немного, поглаживая бороду, потом заговорил, но так тихо, что собеседникам пришлось склониться поближе, иначе не услышать.

– Когда заходит речь о злодеях и праведниках, рисуют две фигуры – белую и черную. Но это изрядное упрощение, в жизни ведь все далеко не так просто. Не бывает людей одноцветных, все мы, как зебры африканские, в полосках ходим.

– Зебры, – хмыкнул почтмейстер. – Ишь, чего выдумал…

– Ничего не выдумал. Год назад, как раз тоже на Троицу, заметил я вора. Ты уж, небось, позабыл нашу церковь? Там справа от алтаря, за колонной, всегда темно, даже если все свечи зажечь. Вот из этой тьмы вынырнул тать и прямо на моих глазах стащил кошель у купца Тараторкина.

– Это который коров на убой закупает, мясо продает, а кожи выделывает? – припомнил Митя. – Так он уже в те года стариком был. Сейчас-то, поди, дряхлый совсем?

– Да, уж за семьдесят годков. Видит плохо, слышит еще хуже. Не заметил он кражи, шуму не поднял. Потому и вор убегать не торопится, стоит среди прихожан, новую жертву высматривает. Тут пришло время проповеди. Я заговорил о покаянии и прощении. Смотрю в глаза мазурика, но ничего кроме насмешки не вижу.

– Что же вы тревогу не подняли? – удивился Ершов. – Указали бы на мерзавца…