Воспоминания американского школьника

"Нет, гораздо лучше по почте. Не так страшно. Хорошие стихи напечатают. Плохие - выбросят вон, и конец с концом!"

Я решительно зашагал к почте.

Почтовый чиновник протянул в окошечко руку, взял у меня письмо, повертел его, стукнул печатью и бросил в кучу других писем.

– Оно не потеряется?
– спросил я дрожащим голосом.

– У нас письма не теряются, - ответил чиновник и захлопнул окошечко.

Я вышел на улицу.

И зачем я послал? Отвратительные стихи. Мистер Трент будет просто смеяться надо мной. Расскажет Гримшау... Узнают мальчишки... Задразнят... Проходу не дадут. Забрать, сейчас же забрать письмо.

Я взбежал по лестнице.

Почтовый чиновник сидел за своим окошком и что-то писал в большой книге.

Ну, как я ему скажу? Оставлю. Будь что будет.

"Больше всего на свете я хочу, - думал я вечером, укладываясь в постель, - чтобы Трент напечатал стихи и чтобы папа и мама поскорее приехали".

Целых три года я не видел папу и маму. Я писал им каждую неделю и получал от них письма. Но ведь это совсем не то. Месяц тому назад мама написала мне, что они собираются в Ривермут и выедут, как только папа получит отпуск.

С этого дня я только и думал об их приезде. Считал вместе с дедушкой, сколько дней им придется плыть на корабле, каждое утро смотрел на барометр.

– Дедушка, я изменился с тех пор, как они уехали?
– приставал к дедушке.

– Очень, мой друг, - отвечал он.

– Я вырос?

– На целую голову.

– Но они меня все-таки узнают?

– Узнают, я думаю, - отвечал дедушка, улыбаясь.

Что-то скажет папа, когда увидит мои стихи, особенно, если их напечатают? Стихи про Новый Орлеан, про лунную ночь в нашем саду. Маме-то они, наверное, понравятся.

Каждое утро я с тревогой разворачивал "Ривермутскую утку".

Стихи не появлялись.

"Выбросили! Конечно, выбросили, - думал я, - значит,стихи дрянь".

Но на другой день я опять открывал газету.

И вот в пятницу я цвидел: в конце второй страницы два ровных столбика коротеньких строчек.

Над ними мелким шрифтом:

Стихи юного, но подающего надежды поэта.

Редакция желает молодому поэтическому дарованию,

украшающему в настоящее время почтенную школу

мистера Гримшау, крепнуть и развиваться.

Потом две переплетающиеся веточки и название:

ЮЖНАЯ НОЧЬ.

А внизу подпись:

ТОМАС БЕЛЛИ.

– Напечатали! Напечатали!

Я вскочил и, как флагом размахивая газетой, три раза перескочил через стул.

Поэт Томас Белли.

Томас Белли - поэт!

Я распластал газету на столе.

ЮЖНАЯ НОЧЬ.

Неужели это мои стихи? Честное слово, хорошие!

Я перечитывал стихотворение с первой строчки до последней, потом опять с первой до последней. И так - раз десять.

Пойти показать дедушке? Нет, пусть лучше сам заметит. А вдруг он пропустит? Он никогда стихов не читает.

Я вертел газету в руках.

"Из Чикаго нам пишут..."

"Из Буэнос-Айреса пишут..."

"Из Нового Орлеана пишут..."

А ну-ка, что пишут из Нового Орлеана?

"В городе свирепствует жестокая холера.

Больницы и госпитали переполнены. По последним

сведениям (28 сего месяца), за одни сутки было

отмечено 74 смертных случая. Жители спешно

разъезжаются".

Я сразу забыл про стихи.

– Дедушка! Дедушка! Вы читали? В Новом Орлеане холера!
– вбежал я в делушкину комнату...

Дедушка сидел грустный.

– Да, Том, я знаю, - сказал он, - я только что получил письмо от папы.

– Они выехали? Едут?

Дедушка покачал головой.

– Нет, Том. Папа не получил отпуска. Хозяин конторы сам уехал из Нового Орлеана и оставил на папу все дела.

– Как же так?

Дедушка ничего не ответил. Я поплелся из комнаты.

Ночью я никак не мог уснуть. Я переворачивался с боку на бок, вставал и опять ложился. Я думал:

"В Новом Орлеане холера. Люди падают на улице и бьются в судорогах. Проезжают черные телеги с мертвыми телами. Надо спасти папу и маму. Надо их просто увезти".

И я решил: еду в Новый Орлеан.

В той же "Ривермутской утке" я нашел объявление: на судно "Роулингс" требуется мальчик для услуг. "Роулингс через четыре дня уходит из Бостона в Новый Орлеан.

Я очень обрадовался. Денег у меня нет. Дедушка меня ни за что не отпустит, с ним и говорить нечего. Убегу тайком и поступлю на "Роулингс". Ехать надо завтра же.

Я собрал свои вещи, связал их в узелок и, когда стемнело, отнес в конюшню к Джипси.

Оттуда можно было взять узелок незаметно и уйти, как будто к товарищу.

Свой план я рассказал одному только Перецу Виткомбу.

– Клянись нашей дружбой и своей головою, Перец, что ты меня не выдашь, - потребовал я.

– Клянусь головою, - грустно сказал Перец.
– Но все-таки это очень глупо. Во-первых, твои папа и мама на тебя же рассердятся. Во-вторых, на "Роулингсе" ты досыта наглотаешься подзатыльников. А в-третьих, ты непременно умрешь от холеры как дурак.

25

Паровоз пронзительно свистнул. Под вагоном что-то зашипело, зашумело. Вагон вздрогнул, качнулся назад, дернулся вперед и пошел.

"Наконец-то!" - Я вздохнул с облегчением.

Самое трудное сделано. Главное было удрать, чтобы никто не заметил. На "Роулингс" меня примут: я сильный, здоровый и - все говорят - очень высокий для тринадцати лет.

Когда поезд пошел полным ходом, я вылез из своего угла (я нарочно забился в самое темное место, чтобы меня не заметили) и расположился поудобнее.

Против меня сидел фермер в шершавой куртке. Рядом толстая дама. Через проход - сухонький старичок.

А кто сидит сзади?

Я встал и заглянул через скамейку.

"Что такое? Какая знакомая спина у этого человека. Клетчатая шапка... Бен!.. Честное слово, матрос Бен..."

Я съежился в своем углу.

Вот так история! Как попал сюда Бен? Нет, я должно быть ошибся!

Колеса тарахтели по рельсам. Вагон не переставая дрожал и раскачивался.

Шершавый фермер напротив откинул голову назад и спал. Нижняя губа у него отвисла, из приоткрытого рта несся переливчатый храп.