Воспоминания о Марине Цветаевой

После ареста Али, после гибели мужа силам уже пришел конец, а тут после конца — война, эвакуация, безысходная нищета, новые унижения, Елабуга, Чистополь…

„Почему вы думаете, что жить еще стоит? Разве вы не понимаете будущего?“

„Нет будущего. Нет России“.

„Я когда-то умела писать стихи, теперь разучилась…“ „Какая страшная улица…“ „Я ничего не могу…“ „Мыть посуду я еще могу“.

Второй документ не напечатан. По цепочке смертей и неожиданных наследований лет на мою ладонь листок. Легонький листок бумаги — даже не листок — половинка листка, вырванного из школьной тетради. Резким, отчетливым, размеренным, твердым почерком, словно попирающим ничтожную бумажонку, выведено на листке:

В Совет Литфонда

Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.

М. Цветаева

26-го августа 1941 г.

Столовая открылась в ноябре. Меня в это время в Чистополе уже не было. Кто получил место судомойки, на которое притязала Цветаева. Мне неизвестно.

Октябрь — декабрь 1981 г.

Переделкино

СЕРГЕЙ ЭФРОН [272] ВОЛШЕБНИЦА

1

272

Эфрон Сергей Яковлевич (1893–1941) — муж М.И. Цветаевой.

Одной из наших добровольных обязанностей было — стеречь почтальона.

Папа, мама, Люся, Лена, Frдulein, Андрей, даже кухарка с горничной, даже дворник — все получали письма, все, кроме нас. И все-таки, несмотря на эту ежедневно повторяющуюся несправедливость, все письма проходили через наши руки.

Что побуждало нас к этому? Желание сыграть роль в жизни старших, смутная надежда на получение своего письма, наконец — тайна, заключенная в этих больших и маленьких, узких и квадратных, надписанных различными почерками конвертах.

Каждый раз, когда приходил почтальон, мы с Жене, в один голос спрашивали: „А нам есть?“ — и неизменно слышали ответ: „Вам еще пишут“.

Пишут? Кто? Может быть, какой-нибудь капитан, собирающий юнг для своего корабля, может быть, маленький граф, которого украли цыгане, или Frдulein Else (она в прошлом году уехала в Германию и обещала писать), или та девочка в „Спящей красавице“, или просто какой-нибудь король, которому мы понравились и который хочет сделать из нас принцев. Пока письмо не получено, открыты все возможности.

Дни по письмам делились нами на хорошие, „ничего себе“ и бедные. Хорошие — пять, шесть писем, открытки с картинками и газета; „ничего себе“ — письма два и газета; бедные — одна газета!

Какое разочарование! Нести одну-единственную газету — какой стыд! Еще немного, и мы бы начали оправдываться при виде стольких разочарованных лиц.

Иногда мы обманывали, говоря, что нет писем. Особенно приятно было проделывать это с Люсей.

— Мне есть?

— Нет, только маме!

— Ну, хорошо! Узнают они, что значит не отвечать на письма!

— А что значит? — любопытствовали мы, с трудом сдерживая смех.

— То, что я никогда, никому из них не…

— На!

Нужно было видеть мгновенную перемену ее лица! Сдвинутые брови расходились, глаза из слишком темных снова превращались в желтые. Улыбка расплывалась во все лицо… От радости она даже забывала сердиться.

Дразнить Лену не представляло для нас и половины того интереса. Более сдержанная, она ограничивалась ответами вроде: „Странно“. Или: „Я и сама давно не писала“. Отсутствие Люсиных угроз отнимало у нас всякое желание устраивать Лене сюрпризы». Потому мы и в этот день сразу отдали ей письмо.

— От Мары! — воскликнула она, осторожно обрывая краешек конверта.

Через минуту весь дом уже знал, что завтра, с вечерним поездом, приезжает из Петербурга ее бывшая гимназическая подруга Мара.

Каждый отнесся к этому известию по-разному: мама — спокойно, Люся — радостно, Андрей — насмешливо («какая такая Мара?»), мы — с любопытством, папа — довольно недоброжелательно.

— Она какая-то сумасшедшая, твоя Мара, — сказал он в ответ на Ленино известие. — Ни в одной гимназии не ужилась, из последнего класса вышла. Что она теперь делает?

— В предпоследнем письме она писала, что выходит замуж, но теперь все расстроилось. Оказалось, что жених выдавал ей чужие стихи за свои.

— Она увлекается стихами?

— Она сама пишет! — гордо ответила Лена.

— А сколько ей лет?

— Семнадцать.

Папа снова принялся за газету. Лена, обиженная за подругу, обратилась к нам:

— Вы рады, что она приезжает?

— А она с маленькими разговаривает?

— Конечно. Она вас даже полюбит.

— Наверное?

— Если вы будете себя хорошо вести.

В ответ на эту давно знакомую фразу Женя только выразительно свистнул. «Хорошо будем себя вести» — значит, она нас не полюбит. Вот Лена всегда так: начнет хорошо, а кончит, как большая!

Мы пошли в детскую, обиженные и мстительные. Мару мы уже разлюбили.

— Но ведь папа сказал, что она сумасшедшая! — воскликнул Женя, занявшийся было увеличением дыры в занавеске (признак дурного настроения).

— Он шутил, — недоверчиво возразил я.

— Ни капельки не шутил — он даже не улыбнулся. Чего же тут особенного? Мало ли сумасшедших!

— Но разве сумасшедших надо слушаться?

— Что ты! Они сами должны всех слушаться, они хуже маленьких.

Откуда ты знаешь?

— Помнишь, когда мы чуть-чуть не зажарили соседскую курицу, мама сказала, что мы с ума сошли.

— Так что же?

— Значит, они хуже.

Нельзя сказать, чтобы Женино объяснение отличалось особенной ясностью, но основное было вне сомнений: мара — сумасшедшая.

— Нужно напомнить об этом Лене, — предложил я.

Мы побежали к ней в комнату.

— Что вам надо? — недовольно спросила она, закрывая какую-то тетрадку.

— Лена, а Мара нас будет слушаться?

— Слушаться — вас?

— Папа сказал, что она сумасшедшая, а сумасшедшие всех должны слушаться.

— Даже маленьких, — дополнил Женя.

— Идите и не приставайте с глупостями, — сухо сказала Лена. — Вы даже шуток не в состоянии понять!

Мы вышли.

— Ей стыдно, что у нее сумасшедшая подруга, — догадался Женя.

— Я на ее месте был бы очень рад, — произнес я задумчиво.