Воспоминания о Тарасе Шевченко

селе в 1845 году. Грицько был уже женат на крестьянской девушке из своего села, имел свою

собственную хату, платил оброк и занимался малярством, выручая насущный хлеб на

иконах. Без постороннего руководства Грицько уразумевал свою книгу — курс математики

— и с изумительною правильностью и верностью решал трудные алгебраические и

геометрические задачи. Он прочитал уже физику, знал изложенные в ней законы природы,

любил толковать об опытах, которыми человеческий ум достигал до уразумения этих

законов. Но библии он уже не читал, и вообще его мало занимал священный круг. Он, по-

видимому, лишен был поэтического чутья. Его не пленяла красота природы: он стремился к

природе рассудочным анализом; он хотел исследования, а не восторга; чудесное не пленяло

его — он отвращался от него; на первом плане у него стояла мысль: «Это невозможно; а что

невозможно — о том и толковать нечего». Ему скучны казались Пушкин и Жуковский; даже

стихи Шевченко не пробудили в нем сочувствия по родственности языка. Только Квиткины

повести заняли его, но не по художественности, а по верности изображения крестьянского

малороссийского быта, в котором он сам родился и вырос. Прежняя кротость и скромность

остались в нем неизменны. Грицько, казалось, с покорностью и без ропота сносил свою

долю, но когда ему заметили, как было бы хорошо, если б он родился вольным, он заплакал.

Находились люди, хотевшие и тогда выкупить его у помещика и давали, по тогдашнему

счету, пятьсот рублей ассигнациями; помещик не соглашался: по своим расчетам мог в

несколько лет получить с него более оброком... И Грицько остался крепостным. «Больно то,

— говорил Грицько, — что нас, бедных людей, держат в заблуждении и невежестве».

Быть может, неизбежная борьба внутреннего саморазвития с гнетущим положением уже

свела его в могилу; быть может, он и теперь платит господам оброк и пишет какую-нибудь

Иродиаду с кинжалом над головой Иоанна Крестителя... Во всяком случае, ему теперь под

пятьдесят лет; он угас для всего будущего в этой жизни.

В тот же год, когда я видел в последний раз Грицька-маляра, на противоположном,

западном краю Малороссии случай свел меня с другим маляром. Первоначальная судьба его

была похожа на судьбу Грицька; но природа, щедрая для обоих, даровала этому маляру иные

дарования и потому судила иной путь. Этот маляр назывался Тарас Григорьевич Шевченко.

Нет нужды здесь излагать повесть о его детстве, о первоначальном его воспитании: он сам

описал все это в своей автобиографии. Этот маляр не завяз в цепях, которые /165/ обвивали

159

его при рождении, его талант прорвал их, вывел его из тесной сферы неизвестности для

высоких дум, тяжелых страданий и бессмертия. «Той бе слава дней своих», — скажет о нем

некогда Малороссия, как это некогда сказано было об одном из ее гетманов.

С Тарасом Григорьевичем я познакомился в Киеве в 1845 году. На первый раз в нем не

показывалось ничего привлекательного, ничего теплого; напротив, он был холоден, сух, хотя

прост и нецеремонен. Он измерял мои слова и движения с недоверчивостью; он поступал,

как часто поступает очень честный и добрый малороссиянин, встречая незнакомое лицо, и

чем это лицо навязчивее старается вызвать его на откровенность и искренность, тем

становится он осторожнее. Иначе и быть не может в народе, который слишком часто видит

обман и двоедушие. Это качество изменилось у Шевченко в последние годы, когда мы с ним

увиделись после долгой разлуки, оно даже перешло у него в другую крайность —

излишнюю доверчивость. Но в те времена, в те поры его молодости он сохранял эту

своенародную черту. Скоро, однако, мы сошлись и подружились. Тарас Григорьевич

прочитал мне свои ненапечатанные стихотворения. Меня обдало страхом: впечатление,

которое они производили, напомнило мне Шиллерову балладу «Занавешенный санский

истукан» . Я увидел, что муза Шевченко раздирала завесу народной жизни. И страшно, и

сладко, и больно, и упоительно было заглянуть туда!!! Поэзия всегда идет вперед, всегда

решается на смелое дело; по ее следам идут история, наука и практический труд. Легче

бывает последним, но тяжело первой. Сильное зрение, крепкие нервы нужно иметь, чтоб не

ослепнуть или не упасть без чувств от внезапного света истины, дружелюбно сокрытой для

спокойной толпы, идущей по торной колее мимо таинственного занавеса, не знающей, что

скрывается за этим занавесом! Тарасова муза прорвала какой-то подземный заклеп, уже

несколько веков запертый многими замками, запечатанный многими печатями, засыпанный

землею, нарочно вспаханною и засеянною, чтобы скрыть для потомства даже память о

месте, где находится подземная пустота. Тарасова муза смело вошла в эту пустоту со своим

неугасимым светочем и открыла за собою путь и солнечным лучам, и свежему воздуху, и

людской любознательности. Легко будет входить в это подземелье, когда воздух туда

проникнет, но какая человеческая крепость может устоять против убивающего в мгновение

все силы жизни, погашающего всякий земной огонь векового испарения! Горе дерзкому

поэту! Он забывает, что он человек, и если первый решается вступить туда, то может пасть...

Но поэзия не устрашится никакого губительного испарения, если только она истинная

поэзия; и не погасит ее светоча никакая историческая или нравственная углекислота, ибо

этот светоч горит нетленным огнем — огнем Прометея...

Не долго видел я Тараса-маляра в Киеве; обстоятельства нас разлучили... Не мне

рассказывать его дальнейшую биографию... В 1858 году мы увиделись снова в стенах

Академии художеств. Тарас не узнал меня. Целый час я не говорил ему своего имени, и он