Воспоминания

На следующее утро зачитали завещание. Как мы и ожидали, помимо сумм, предназначенных слугам, моя теща оставила все свое имущество и драгоценности – и свои, и унаследованные от Александры – двум своим дочерям. Единственным своим душеприказчиком она назначила короля Георга, что было полезным для наследниц, но очень огорчило всевозможных акул и парижских ювелиров. Они-то надеялись, что ценной собственностью будет распоряжаться их любимая жертва! Как ни мало вдовствующая императрица разбиралась в денежных делах, она понимала, что в целом мире нет человека, менее способного бороться с лощеными гангстерами с Рю-де-ла-Пэ, чем ее седовласый зять Александр.

Глава XI «Anima naturaliter christiana» [60]

1

Друзья, чье мнение я уважаю, отговаривали меня от написания этой главы.

– Тебя будут высмеивать, – предупреждали они. – Пойми, никого не волнуют твои душевные метания. Пиши о дворцах, о королевских семьях, о твоих приключениях, но, ради всего святого, ни слова о спиритизме! Это так же скучно, как технократия, и не вызывает никакого благоговения. Лучше расскажи еще одну легенду о судьбе драгоценностей Романовых. Например, придумай, что ты как-то обедал в «Колони» в Нью-Йорке или, еще лучше, в клубе «Эверглейдс» в Палм-Бич, и вдруг за соседним столиком увидел даму, на которой были жемчуга твоей жены. Разве не волнующе?

60

Душа по своей природе христианка (Тертуллиан, Apologeticum 17.6).

Да, наверное, волнующе. Трудность в том, что я никогда не видел такой женщины и не узнал бы жемчуга жены, даже если бы мне пришлось смотреть на них до конца Великой депрессии. Не хочется мне и проливать слезы над нашими бывшими дворцами. Больше всего мне хотелось бы провести остаток жизни в стране, где все дома новенькие и ни у кого нет знатных предков. А насмешек я не боюсь; ни один христианин не свободен от этого порока атеистов. Кого-то всегда высмеивают. Меня высмеивали часто, во всех важных моментах моей жизни и истории моей страны. Меня высмеивали в 1902 году, когда я предсказал войну с Японией и настаивал на постройке второго участка Транссибирской магистрали. Надо мной смеялись в 1905 году, когда я считал, что Романовы должны либо уйти, либо дать революции решительный бой. Меня высмеивали в 1916 году, когда я советовал царю вышвырнуть из России британского посла и заменить бездельников Санкт-Петербургского гарнизона избранными войсками императорской гвардии и Дикой дивизией. Смеялись надо мной и в 1919 году, когда я поспорил с членами американской делегации в Париже, что в следующие 20 лет от Версальского договора ничего не останется и что Советы в России сохранятся. Смеялись в 1923 году, когда я писал во французской газете, что мы еще не слышали последнего слова Гогенцоллернов.

Не скрою: весьма приятно сознавать, что над тобой смеялись те, кто породил на свет создателей «Вечного мирного договора» в Вашингтоне и рьяных поборников прав Китая в Женеве.

2

Чтобы начать сначала, придется вернуться к тому времени, когда большевики держали меня под арестом в Крыму. Вполне естественно, я сомневался в том, что меня когда-нибудь выпустят на свободу. Казалось, жить мне оставалось несколько недель, не больше. Умирать мне не хотелось, но я никак не мог помешать моим тюремщикам убить меня, если у них появится такое желание. Мои близкие и два старших великих князя, Николай Николаевич и Петр Николаевич, считали, что стоит воспользоваться имеющимися связями – например, написать знакомому, который пользовался влиянием в Советах, или обратиться к главам правительств Скандинавских стран, но подобные предложения были полным вздором. Хватило и моих небольших познаний в истории, чтобы понять: уничтожение всех до единого членов императорской семьи стало для революционеров делом первостепенной важности. Пусть мы совершенно безобидны, но такой же была и Мария-Антуанетта! За несколько лет до революции я читал статьи Троцкого, опубликованные в одной киевской газете. Помню, он выказывал глубокие познания в истории

Французской революции. Думаю, он не собирался повторять ошибки якобинцев; едва ли на их месте он позволил бы бежать русским аналогам д’Артуа и д’Орлеанов [61] .

Приняв решение, я стал думать, чем заполнить оставшиеся мне часы. Теща терпеть не могла бридж, а садиться играть с двумя старшими великими князьями я не решался. Хотя на поверхности наши отношения были дружескими, достаточно было четырех взяток, чтобы я сказал великому князю Николаю, что я думаю о нем как о главнокомандующем русскими армиями и политическом советнике царя. Он, в свою очередь, не стал бы скрывать от меня весьма низкой оценки моих талантов.

61

Граф д’Артуа – младший брат Людовика XVI. После начала Французской революции эмигрировал за границу, был одним из вдохновителей интервенции против революционного правительства. Впоследствии – король Франции Карл X. Орлеаны – младшая ветвь Бурбонов; Луи-Филипп Орлеанский во время революции эмигрировал; в 1830–1848 гг. был французским королем.

Поэтому мы обходились без бриджа. Старшие великие князья бесконечно играли со своими женами в «шестьдесят шесть». Теща читала Библию. Моя жена занималась детьми. Я оставался один в своем кабинете. Я разглядывал большие стеллажи, заполненные книгами по судовождению и нумизматике. В тот период ни то ни другое не представляло для меня ни малейшего интереса. Мои охранники и будущие палачи были моряками; последнее доказывало, как мало я узнал о флоте из своих книг. Жаль, что я не мог забыть свою коллекцию монет, потому что в противном случае я думал бы о Турции, Малой Азии, Палестине и всех остальных странах, где я провел немало счастливейших часов в своей жизни. Я просто сидел и думал. В голове роились всевозможные «что, если»… Что было бы со мною, если бы, вместо возвращения в Россию в 1893 году, я остался в Нью-Йорке и изображал Жерома Бонапарта? [62] Что изменилось бы, если бы мне удалось преодолеть презрение к Распутину и я бы пробовал бороться с его влиянием более тонкими способами? Удалось бы мне удержать Ники от отречения, если бы я бросился к нему в самый первый день мятежа в Санкт-Петербурге?

62

Жером Бонапарт (1784–1860) – самый младший брат Наполеона Бонапарта, в 1803–1805 гг. жил в США.

Обычно я сидел перед открытым окном; со своего места я видел двух моряков, охранявших парадный вход. Разглядев у них на поясе ручные гранаты, я забыл обо всех «если бы». По одному я отбрасывал от себя все «если бы», которые имели отношение к России в целом, к Ники и его детям, к моим братьям и родственникам. Не было смысла притворяться перед самим собой: важнее всего для меня то, что сам я скоро исчезну с лица Земли. Я посмотрелся в зеркало. Потрогал лицо. Расправил плечи. Казалось немыслимым, что человеческое существо, каким я себя называл, в самом деле перестанет существовать! Я был еще сравнительно молод. Мне еще нравились хорошие вина. Я еще восхищался женщинами. Почему я должен умереть и превратиться в ничто?

Я чиркнул спичкой, поднес ее ненадолго к левой руке и задул. Спичка погасла, но энергия ее не пропала напрасно: я почувствовал, что моя левая ладонь потеплела. Это успокаивало, хотя в самом опыте не было ничего нового, способного добавить хотя бы йоту к физическому закону превращения энергии. Я вдруг вспомнил моего старого учителя физики, и мною овладела горечь. Я презирал высокомерие науки. Почему самодовольные ослы-ученые утверждают, что единственная энергия, способная исчезнуть, – это энергия, содержащаяся в человеке? В следующий миг я понял, что и сам рассуждаю как осел, ибо самая плодородная почва бывает на кладбище. Я вспомнил великолепные последние страницы «Земли» Золя; он описал пшеничное поле, которое находилось на месте старого деревенского кладбища. Тепло от спички… Пшеница из великого князя Александра… В рассуждениях ученых безусловно присутствовала логика, но своя. Очевидно, пора перестать думать обо всем с точки зрения науки.

Я завидовал моей теще. Присущая ей вера в истинность каждого слова Священного Писания придавала ей силы большие, чем просто храбрость. Она готова была встретиться с Создателем; она была уверена в своей правоте. Недаром она всегда говорила: «Желания Господа будут исполнены». Ее мышление завораживало своей простотой. Я жалел, что не могу его усвоить, но я никак не смог бы поступить так же, поскольку пришлось бы принять и то, что шло вместе с ним: архиереев. Соборы. Чудотворные иконы. Официальное христианство с лицемерной доктриной греховности плоти. Я понимал, что меня могут расстрелять через пять минут, но, пока я еще мог видеть белый парус на горизонте и ощущать запах сирени под окном, я отказывался признать, что Земля – всего лишь огромная юдоль слез. Земля, которую знал я, всегда была радостной, может быть, потому, что я никогда не заходил в церковь, чтобы пообщаться с Богом, но часто бродил в крымских виноградниках, благодарный за темно-красный цвет гроздьев, пораженный осознанием того, что я ими обладаю, всеми ими, куда ни посмотри: виноградниками, садами, полями, горами.

Мой ученый старший брат называл меня «пантеистом», но это слово подразумевало душные библиотеки и подобострастных стариков, склонившихся над своими трактатами. Каким бы «истом» я ни был, я боготворил Жизнь во всех ее формах и проявлениях. Холодные московские зимы. Тишину тропической ночи на Цейлоне. Плотные синие туманы над Золотыми Воротами. Торжественную ширь Сиднейского залива. Пронзительный голос Константинополя. И сентябрьский вечер в Нью-Йорке, когда, проезжая через Центральный парк, я видел окна отеля «Савой», горящие в лучах заката.

Странно, что человек перед смертью восхищается преходящей красотой далекого прошлого, но именно благодаря таким мгновениям восторга, пережитыми мною много лет назад, я, сидя в своем кресле перед открытым окном и глядя на тюремщиков, вооруженных до зубов, вдруг различил лучезарное лицо и благословенную улыбку моего Бога. Не Иеговы, который угрожал Иову. Не мрачного владыки косноязычного вандала Павла. Но символ и сумму радости Вселенной, радостей жизни.

– Смерти нет, – сказал я себе, – нет окончательного расставания! Связи между мною и тем, что я любил с ревнивой силой обладателя, никогда не будут разорваны. Я навсегда останусь собой, буду удерживаться этим миром той же энергией, что заставляла меня сажать сады и трепетать от радостного волнения, зарываясь лицом в ветку сирени. Меня отделят не от того, что я любил по-настоящему, а лишь от того, что вызывало мое равнодушие или отвращение.