Воспоминания

Потом секретарь сказал, что я смертельно побледнел. Лично я ничего не помню. Иногда мне кажется, что я заснул в своем нью-йоркском отеле и мне снилось, будто я читал лекции в Новой Баптистской церкви в Гранд-Рапидс. В местных газетах написали, что я говорил «ясным, мелодичным голосом, не выказывая и доли страха и горечи». Я в этом сомневаюсь.

После того дня я прочел шестьдесят шесть лекций. Выступать приходилось в храмах, университетах, женских клубах и частных домах. Я никогда не спорил ни об условиях, ни о месте, ни о времени и настаивал лишь на одном пункте во всех контрактах: чтобы ни до, ни во время, ни после лекций не исполняли гимн Российской империи. Пережить самоубийство империи нетрудно. Но слышать ее голос одиннадцать лет спустя – смерти подобно.

5

Всякий раз, как я оказывался в Нью-Йорке, я получал груды приглашений. Дело не в том, что меня особенно любили или получали недолжное впечатление от моих лекций, но на Манхэттене считается хорошим тоном пригласить на прием «трагическую» русскую титулованную особу. Мы котируемся наравне с британцами, которые точно знают недостатки американок, и немецкими экономистами, которых заботит будущее золотого стандарта.

Три самых интересных приглашения за все время, проведенное мною в Америке, прибыли одновременно. Руководители иудейской общины Нью-Йорка пригласили меня на ужин для обсуждения так называемого «еврейского вопроса». Меня просили произнести речь о пятилетнем плане в Клубе офицеров армии и флота. А друзья из Детройта предложили познакомиться с Генри Фордом. Я немедленно принял все три приглашения и провел три замечательных вечера.

«Еврейский ужин» состоялся в отдельном зале подпольного бара, где незаконно подавали спиртные напитки. Там находился единственный оазис с хорошей кухней и теплой обстановкой на американском континенте.

– Вам не кажется странным, – смеясь, спросил меня джентльмен, председательствующий за нашим столом, – что вы единственный нееврей, к тому же русский великий князь, в обществе шестнадцати иудеев, причем четверо из них раввины?

Нет, мое положение совсем не казалось мне странным, пусть даже потому, что всего за неделю до того в Миннеаполисе я получил письмо от управляющего местным рестораном, который уверял, что он будет крайне рад угостить меня «настоящим кошерным ужином».

– И потом, – добавил я, – разве не естественно, что я, представитель прежде самого антисемитского режима в мире, встретился с вами, джентльмены, и спрашиваю вас, как обстоят дела в Соединенных Штатах?

– Вы, наверное, шутите! – воскликнул мой сосед справа, известный бруклинский раввин. – Уж не пытаетесь ли вы сравнить систематическое преследование наших соплеменников в Российской империи с полной свободой и равенством, какими мы пользуемся в Соединенных Штатах?

– Свобода и равенство! – медленно повторил я, гадая, почему такой умный человек, как мой собеседник, предпочитает не замечать происходящего. – Признайтесь, доктор, вы когда-нибудь слышали о том, чтобы домовладелец в недоброй памяти Российской империи отказывался сдать квартиру иудею?

– То, о чем вы говорите, происходит лишь в богатых, снобистских кварталах Манхэттена, – ответил мой сосед, слегка покраснев. – Не стоит обвинять весь народ из-за высокомерия и глупости отдельных.

– Конечно, нельзя, – ответил я, – я и не собираюсь. А что творится в так называемых «привилегированных» учебных заведениях – в Гарварде, Принстоне, Йеле и многих других, и на Восточном, и на Тихоокеанском побережье? Или вы будете утверждать, что молодые представители вашего народа могут поступить в эти колледжи на равной основе с неевреями? Что происходит в лучших закрытых клубах? Или вы будете убеждать меня, что ваши соплеменники свободно могут стать членами самых престижных клубов в Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне и Сан-Франциско? Я называю эти четыре города только потому, что больше о них знаю, а не потому, что такого же положения нет во многих других больших и малых городах.

– Вот как обстоит дело, – примирительно ответил мой собеседник, обведя глазами всех остальных. – В колледжах и клубах, о которых вы упомянули, нет антисемитизма. Там просто боятся, что, в силу прогрессивного духа нашего народа, полное отсутствие ограничений затруднит возможность приема кандидатов-неевреев.

Я невольно расхохотался. Он, сам того не зная, повторил излюбленный довод всех российских антисемитов.

– Начинаю думать, – сказал я, – что мой дед, император Николай I, был куда лучшим иудеем, чем вы, потому что, когда тот же самый довод привели ему русские генералы в вопросе, стоит ли брать евреев в армию, он просто ответил: «Император России не делит своих подданных на евреев и неевреев. Он защищает верных подданных и наказывает предателей. Никакой другой критерий не должен руководить его решениями!»

– Да, но то был ваш дед! – возразил мой лукавый собеседник. – А как же ваш покойный шурин, последний царь? Едва ли ему свойственна была такая же терпимость.

– Да, – согласился я. – Его терпимость можно сравнить с терпимостью одного моего американского друга, богатого техасца, который советовал мне не принимать приглашение на ужин, потому что мои хозяева – католики!

Мы спорили пять часов. В три часа ночи мы еще сидели в прокуренном зале уютного подпольного бара на Восточных Пятидесятых, не соглашаясь друг с другом и не уступая ни на йоту. Мы проспорили бы все утро, если бы владелец бара в конце концов не постучал в дверь и не предупредил, что нам пора уходить.

Он никому не отдавал предпочтения, но существовало такое понятие, как комендантский час, а он свято верил в то, что законы нужно соблюдать.

6

Еще более жаркие дебаты ждали меня в Клубе офицеров армии и флота. Его руководители заранее решили, что я буду проклинать Советскую Россию и предскажу неминуемую неудачу пятилетнему плану, что я делать отказался. Ничто не вызывает у меня такого отвращения, как спектакль какого-нибудь русского изгнанника, который позволяет жажде мести возобладать над национальной гордостью.

В беседе с членами Клуба офицеров армии и флота я ясно дал понять, что в первую очередь я русский и только потом – великий князь. Я постарался как можно лучше описать им безграничные ресурсы России и добавил, что в глубине души не сомневаюсь в успехе пятилетнего плана.

– Возможно, – добавил я, – понадобится еще год или два, но в перспективе пятилетний план не только будет успешным, но за ним последует еще один план, возможно, на десять или пятнадцать лет. Россия больше никогда не согласится стать мировой свалкой. Больше никогда она не будет зависеть от какой-либо иностранной державы, разрабатывая свои природные богатства. Цари не в состоянии были завершить подобные преобразования, потому что их взгляд был затуманен слишком многими соображениями и сомнениями дипломатического и иного характера. Нынешние правители России – реалисты. Они бессовестны в том смысле, в каком был бессовестным Петр Великий. Их можно сравнить с вашими железнодорожными королями полувековой давности или с вашими нынешними банкирами, с единственным различием: в их случае можно предполагать большую личную честность и порядочность.

Вышло так, что рядом со мной за председательским столом сидел один генерал, потомок знаменитого железнодорожного магната и директор двух десятков корпораций. После того как я завершил свою речь под довольно жидкие аплодисменты, наши взгляды встретились. Он считал меня безумцем.

– Странная речь для человека, чьих братьев убили большевики, – с видом крайнего отвращения сказал он.

– Вы совершенно правы, генерал, – ответил я, – но мы, Романовы, – странная семья. Величайший из нас убил родного сына, потому что последний пытался помешать его пятилетнему плану…

Какое-то время он молчал, а потом, словно в голову ему пришла запоздалая мысль, спросил:

– Но что бы вы посоветовали нам для отражения подобной угрозы?

– Не знаю, – ответил я. – В конце концов, генерал, это ваше дело. Видите ли, я русский.

Не желая обидеть других членов Клуба офицеров армии и флота, должен признать: после того, как прошло первое потрясение, они подходили пожать мне руки и хвалили меня за «откровенность» и «мужество».

– Знаете, что вы сегодня сделали? – спросил президент клуба, когда я уходил. – Вы почти превратили меня в большевика…