Воспоминания

– По отношению к себе самому, – ответил я, – я поступил еще хуже. Я потерял право притязать на несуществующую корону Российской империи!

7

А потом я познакомился с Генри Фордом. Когда мы встретились в его владениях в Дирборне, Великая депрессия только начиналась и многие еще не погубили свое доброе имя. Форда считали главным пророком Америки, гением, открывшим секрет вечного экономического блаженства.

Мое предчувствие оказалось верным. Для меня, как и для большинства европейцев, Форд был символом, легендой, гербом Соединенных Штатов. Я всегда завидовал Америке, потому что у нее был Генри Форд. Мне казалось, что национальная принадлежность человека из Дирборна помогала миру в целом яснее понять полный смысл термина «американец». Может быть, все дело в том, что ни одна другая страна до такой степени не рекламировала своих граждан. Слова «француз», «англичанин» или «русский» не вызывают у иностранца немедленных ассоциаций с одним конкретным именем. Но «американец»… предчувствие не подводит: в девяноста случаях из ста в голове всплывает образ Генри Форда. Крестьянин в далекой Сибири, возможно, и не знает, кто такой Джордж Вашингтон, но он наверняка запомнит название странного устройства, которое ездит по грязным и пыльным проселочным дорогам. Поэтому вполне логично, что будущее этого русского крестьянина должно интересовать Генри Форда.

Он начал нашу беседу, спросив, что я думаю о «возможностях» Америки в России. Я ответил, что считаю их превосходными, но американским промышленникам пока не удается успешно конкурировать с агрессивной политикой немцев. – А деньги? – спросил Форд. – У них есть деньги?

– Нет, – признался я, – в нынешней России нет денег, зато она богата и всегда будет богата сырьем. Полагаю, вам это известно лучше, чем мне.

– Нет, – почти с детским упрямством возразил он. – Мне известно лишь одно: денег у русских нет. Представители «Дженерал электрик» кое-что продали им; говорят, сейчас они никак не могут получить деньги за свои услуги.

Наш разговор меня позабавил. Я, человек, объявленный советским правительством вне закона, защищаю коммунистов от Генри Форда!

– Как вы собираетесь преодолеть этот кризис, – спросил я его, – если продолжаете игнорировать потенциально крупнейший рынок в мире? Разве вы не считаете одной из причин нынешнего спада в Америке то, что вы упорно не обращаете внимания на существование одной шестой части суши?

– Да, сегодня Америка переживает спад, – ответил Форд, слегка улыбнувшись, – но все потому, что наш народ слишком размяк. Взгляните на наших фермеров…

Он встал, подошел к окну, как будто хотел лучше разглядеть Америку, которая там находилась, и начал излагать мне свой принцип «назад на землю» и стремление «индустриализировать» сельское хозяйство.

Сначала мне показалось, что у меня не в порядке слух или я плохо понимаю его выговор. После всего, что я видел, поездив по Среднему Западу, казалось невероятным, что человек, обладавший таким мощным чутьем, как Форд, будет считать рост фермерских хозяйств панацеей от всех бед, переживаемых страной. Какой бы нелепой ни казалась мысль о том, что обедневший европеец преподает американскому миллиардеру урок экономики, взгляды моего хозяина заставили меня забыть о разнице в нашем положении.

– Как вы ошибаетесь! – с чувством вскричал я, отчего на аскетичном лице Форда появилось странное выражение. Он выглядел совершенно озадаченным, как будто школьник перебил глупым замечанием энциклику папы римского. Потом он улыбнулся с жалостью и сочувствием.

– Что ж, – рассмеялся он, – должен признать, впервые за последние пятнадцать лет мне говорят, что я «ошибаюсь». Значит, я ошибаюсь, да? – Он покачал головой и замолчал.

Чтобы сбросить напряжение, я спросил, что он думает о моем внучатом племяннике, принце Луи-Фердинанде [69] из Германии, который в то время работал на одном из его заводов. – Славный малый. Способный, – сказал Форд. – Хотите повидаться с ним?

69

Луи-Фердинанд – второй сын германского кронпринца Вильгельма и Цецилии Мекленбург-Шверинской, по матери – внук сестры автора Анастасии.

– С удовольствием, – ответил я.

На самом деле мне хотелось сказать другое. И нынешний работодатель молодого принца, и дед его, кайзер, одинаково верили в непогрешимость суждений правителя. Нельзя командовать армией из тринадцати миллионов солдат или владеть миллиардом долларов и не быть «правым», по крайней мере в собственных глазах. Подумать только, я переплыл океан и приехал в Мичиган только для того, чтобы снова очутиться в Потсдаме…

Глава XIII «Лектор видит все насквозь»

1

В телеграмме Ассошиэйтед Пресс было написано: «Сегодня в Голливуд ненадолго прибыл великий князь Александр Михайлович. Многочисленным жителям нашего города славянского происхождения, которые утверждают, будто были придворными или генералами в императорской армии, в следующие три дня придется не показываться в городе».

Меня это удивило. Я не собирался разоблачать кого бы то ни было. Я принимал как данность, что на богатой калифорнийской земле все растет быстро – и апельсины, и русские титулы. Я приехал, потому что так хотел мой импресарио. Кроме того, я всегда был пылким поклонником кинематографа. В особенности мне хотелось познакомиться с Джоном Гилбертом [70] , что вполне естественно, потому что в течение многих лет он исполнял роли русских аристократов. Я ему завидовал. Его пышные боярские костюмы, роскошные званые ужины, непринужденные манеры, два изящных тигра без намордников, которые ходили за ним по пятам, властность в обращении с красивыми фрейлинами – все пробуждало горькие воспоминания о строгих правилах, которые сковывали нашу жизнь. И я, и мои кузены носили простую военную форму, в качестве домашних любимцев могли выбирать немецких такс или персидских кошек, а спали на узких металлических койках, так отличавшихся от роскошных трехспальных кроватей, стоявших в апартаментах мистера Гилберта. «Великий князь из Санкт-Петербурга встречается с великим князем из Калвер-Сити!» Мне показалось, что такой заголовок понравится даже моему импресарио, который не переставал жаловаться, что я мешаю «себя рекламировать».

70

Джон Гилберт (1897–1936) – один из самых популярных актеров эпохи немого кино.

К сожалению, наша эпохальная встреча так и не состоялась. К тому времени, как я прочитал лекции в самом Лос-Анджелесе и в его окрестностях и встретился с несколькими «в высшей степени уважаемыми» адвокатами, которые приходили ко мне по поручению неких людей, которых я якобы «очень люблю», настала пора садиться в поезд ехать в Денвер.

Таинственным «человеком, которого я очень любил», оказался не кто иной, как великий князь Михаил Александрович, мой покойный шурин, которого большевики расстреляли за двенадцать лет до того в окрестностях Перми. В Лос-Анджелесе проживали четыре претендента на роль великого князя Михаила. Трое из них предпочли, чтобы их представляли адвокаты, зато четвертый явился ко мне лично. Коренастый человек ростом около пяти футов семи дюймов (мой покойный шурин был ростом шесть футов три дюйма без обуви), он говорил с сильным украинским акцентом и упорно называл меня «ваше святейшество». Низкий рост и незнание титулов он возмещал дерзостью. Из-за одной только его формы – странной смеси средневековой Москвы и современного Калвер-Сити – стоило приехать в Лос-Анджелес!

– Вы помните эту форму, ваше святейшество! – воскликнул он, войдя ко мне.

Конечно, я ее помнил. В последний раз я видел такой наряд в фильме по сценарию Элинор Глин «Его час».

– Как поживает моя матушка? – осведомился он.

«Его матушка» вот уже два года как умерла. Эту новость он воспринял мужественно, лишь промокнул глаза громадным носовым платком с монограммой и с чувством произнес:

– Да благословит Господь ее душу!

Местные газеты нечасто печатали международные новости, объяснил его спутник, седовласый, благородного вида персонаж, похожий на старомодного президента колледжа.

Я не спешил вышвыривать их вон; их примитивность делала двух жуликов совершенно безобидными.

– Некоторые лучшие люди нашего города – мои ближайшие друзья, – сообщил господин со множеством медалей.

Я промолчал.

– Они, конечно, верят мне, но я подумал, что подписанное вашим святейшеством письмо поможет мне разоружить врагов Романовых.

Я обратился к секретарю по-французски.

– Вы не сердитесь? – спросил сопровождающий «Михаила».

– Вовсе нет, – ответил я. – Я просто попросил секретаря принести камеру.

– Камеру?

– Да, камеру. Я хотел бы сфотографировать вашего друга. У меня собралась целая коллекция людей, выдающих себя за великого князя Михаила Александровича, но такого, как он, я еще не встречал.

– Раньше я носил бороду, – робко заметил самозванец.

– Это ошибка, – сказал я. – Больше так не делайте. Оставайтесь таким, как сейчас.

– Значит, письмо вы не подпишете?

– Извините, старина.

– Нам, наверное, лучше уйти, – заметил сопровождающий.

Они ушли так же, как пришли. С высоко поднятой головой, непобежденные. Их лица дышали прямотой и честностью. Надеюсь, ради их же блага, что их еще принимают «лучшие люди» Лос-Анджелеса. В мире, где так любят точность, они кажутся последними могиканами подлинного театра.