Воспоминания

Наконец, он поправляется, и мы все съезжаемся в Биаррице.

В Биаррице с прошлого года ничего не изменилось. Те же развлечения, те же лица, те же безумства, за которыми следуют обычные угрызения совести. Я злился все сильнее и сильнее. Не мог больше держать Ксению в неведении и рассказал ей все. Она сидела очень тихо, потом заплакала. Я тоже заплакал. Она вела себя как ангел. Ее сердце было разбито, но, какой бы ужасной ни была правда, она предпочла ее лжи. Мы рассмотрели ситуацию со всех сторон и решили продолжать жить как обычно ради детей. Мы остались друзьями на долгие годы, даже более близкими друзьями, чем раньше, потому что наша дружба выдержала удар стихийного бедствия. Вся слава была на ее стороне, вся вина – на моей. Она показала себя великой женщиной и замечательной матерью.

4

Как-то утром, просматривая газеты, – мы еще были в Биаррице – я увидел заголовки, сообщавшие об успехе полета Блерио над Ла-Маншем. Эта новость пробудила к жизни прежнего великого князя Александра Михайловича. Будучи поклонником аппаратов тяжелее воздуха еще с того времени, когда Сантос-Дюмон летал вокруг Эйфелевой башни, я понял, что достижение Блерио давало нам не только новый способ передвижения, но и новое оружие в случае войны.

Я решил немедленно приняться за это дело и попытаться применить аэропланы в русской военной авиации. У меня еще оставались два миллиона рублей, которые были в свое время собраны по всенародной подписке на постройку минных крейсеров после гибели нашего флота в Русско-японскую войну.

Я запросил редакции крупнейших русских газет, не будут ли жертвователи иметь что-либо против того, чтобы остающиеся деньги были израсходованы не на постройку минных крейсеров, а на покупку аэропланов? Через неделю я начал получать тысячи ответов, содержавших единодушное одобрение моего плана. Государь также одобрил его. Я поехал в Париж и заключил торговое соглашение с Блерио и Вуазеном.

Они обязались дать нам аэропланы и инструкторов, я же должен был организовать аэродром, подыскать кадры учеников, оказывать им во всем содействие, а главное, конечно, снабжать их денежными средствами. После этого я решил вернуться в Россию. Гатчина, Петергоф, Царское Село и Санкт-Петербург снова увидят меня в роли новатора.

Военный министр генерал Сухомлинов затрясся от смеха, когда я заговорил с ним об аэропланах.

– Я вас правильно понял, ваше высочество, – спросил он меня между двумя приступами смеха, – вы собираетесь применить эти игрушки Блерио в нашей армии? Угодно ли вам, чтобы наши офицеры бросили свои занятия и отправились летать через Ла-Манш, или же они должны забавляться этим здесь?

– Не беспокойтесь, ваше превосходительство. Я у вас прошу только дать мне несколько офицеров, которые поедут со мной в Париж, где их научат летать у Блерио и Вуазена. Что же касается дальнейшего, то хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Государь дал мне разрешение на командировку в Париж избранных мною офицеров. Великий князь Николай Николаевич не видел в моей затее никакого смысла.

Первая группа офицеров выехала в Париж, а я отправился в Севастополь для того, чтобы выбрать место для будущего аэродрома. Я работал с прежним увлечением, преодолевая препятствия, которые мне ставили военные власти, не боясь насмешек и идя к намеченной цели. К концу осени 1908 года мой первый аэродром и ангары были готовы. Весной 1909 года мои офицеры окончили школу Блерио. Ранним летом в Петербурге была установлена первая авиационная неделя. Многочисленная публика – свидетели первых русских полетов – была в восторге и кричала «ура!». Сухомлинов нашел это зрелище очень занимательным, но для армии не видел от него никакой пользы.

Три месяца спустя, осенью 1909 года, я приобрел значительный участок земли к западу от Севастополя и заложил первую русскую авиационную школу, которая во время мировой войны снабжала нашу армию летчиками и наблюдателями.

В декабре 1909 года, я получил известие о смерти моего отца в Каннах. Ему было 77 лет, и в последние годы своей жизни он был инвалидом. Его кончина меня глубоко потрясла. Свет без него казался опустевшим. Он был одним из немногих людей, которые никогда не отступали перед выполнением своего долга и жили по заветам императора Николая I.

Русский крейсер привез тело отца в Севастополь, а оттуда мы повезли его в Петербург, где оно должно было быть предано земле в усыпальнице Петропавловской крепости. Дорога была грустно знакомая и произвела на меня тягостное впечатление. Три раза в моей жизни я путешествовал с останками моих близких. Шесть дорогих для меня могил смотрели на меня в усыпальнице Петропавловской крепости: Александра II, Александра III, великого князя Георгия Александровича, моего брата Алексея Михайловича и моих родителей.

В сорок три года человек не может ожидать, что приобретет новые привязанности вечного свойства.

5

Я продолжал свою деятельность в области воздухоплавания, ездил за границу и старался как можно меньше заниматься политикой, насколько это возможно в окружении, где каждый второй строил козни.

Придворные круги были во власти двух противоречивых в своей сущности комплексов: зависти к успешной государственной деятельности Столыпина и ненависти к быстро растущему влиянию Распутина.

Столыпин, полный творческих сил, был гениальным человеком, задушившим анархию. Распутин являлся орудием в руках международных авантюристов. Рано или поздно государь должен был решить, даст ли он возможность Столыпину осуществить задуманные им реформы или же позволит распутинской клике назначать министров.

Однажды я счел своим долгом серьезно поговорить с Ники и предупредить его, чтобы он не доверял врагам Столыпина. За исключением этого единственного случая, мои отношения к государю и государыне были внешне вполне дружественными. Мы продолжали встречаться несколько раз в неделю и приглашали друг друга на обеды, но прежней сердечности в наших отношениях мы возродить не могли. Было слишком много недоброжелательных разговоров о том, что «партия старой царицы» противостоит «партии молодой царицы». Моя свекровь относилась к этим пересудам с глубоким презрением. Аликс, напротив, более или менее охотно прислушивалась к своим новым и опасным советчикам.

В остальных членах императорской семьи чувствовалось недовольство и отсутствие дисциплины. В царствование императора Александра III мой бедный брат Михаил Михайлович был выслан за границу за то, что вступил в морганатический брак с дочерью герцога Нассауского. Теперь же каждый из великих князей считал возможным в выборе подруги жизни следовать влечениям своего сердца.

Брат царя, великий князь Михаил Александрович, женился на простой, дважды разведенной женщине. Дядя царя, великий князь Павел, требовал для своей морганатической супруги прав, которые давались только особам королевской крови. Двоюродный брат царя, великий князь Кирилл, женился на своей двоюродной сестре Дакки (дочери великой княгини Марии Александровны и герцога Эдинбургского).

Все эти три великих князя выражали явное неуважение к воле государя и являлись весьма дурным примером для русского общества. Если Ники не мог заставить слушаться своих родственников, то еще труднее было ему добиться того же от своих министров, генералов и приближенных. Мы, несомненно, переживали эпоху упадка монархического начала. И я сам больше, чем кто-либо другой. Недовольный краткостью встреч со своей подругой в Биаррице и Париже, я хотел быть с ней всегда. Весной 1910 года я попросил ее покинуть Европу и поехать со мной в Австралию. Я был готов отказаться от своего титула и купить ферму недалеко от Сиднея! Если бы она сказала «да», я бы сразу объявил о своем решении. К счастью, она сохранила душевное равновесие. Последовало «нет», спонтанное и твердое «нет». Она напомнила мне о моем долге и сказала, что я больше не увижу ее, если не продолжу свою авиационную работу и не останусь там, где мне место. Ее благородное решение спасло меня от окончательного позора. И все же двадцать лет, прошедшие с того дня, когда она сказала «нет», не смогли полностью излечить меня от моих «австралийских грез». Иногда я думаю, что ей не хватало воображения. Часто мне кажется, что я упустил величайшую возможность в своей жизни. В свете последующих событий кажется, что в 1910 году моя авантюрная жилка сработала как предохранительный клапан.