Воспоминания
Шрифт:
Когда мы прощались, он дал мне обещание быть милостивым в выборе наказаний для двух виновных. Произошло, однако, так, что их совершенно не наказали. Дмитрия Павловича сослали на персидский фронт в распоряжение генерала Баратова, Феликсу же было предписано выехать в его уютное имение в Курской губернии. На следующий день я выехал в Киев с Феликсом и Ириной, которая, узнав о происшедшем, приехала в Петербург из Крыма. Находясь в их вагоне, я узнал во всех подробностях кошмарные обстоятельства убийства. Я хотел тогда, как желаю этого и теперь, чтобы Феликс раскаялся в своем поступке и понял, что никакие громкие слова, никакое одобрение толпы не могут оправдать в глазах истого христианина этого преступления.
По возвращении в Киев я отправил Ники пространное письмо,
Он понял свою ошибку уже через 24 часа после торжества революции и несколько лет спустя написал об этом в своих полных благородства воспоминаниях. Император Александр III выбросил бы такого дипломата за пределы России, даже не возвратив ему его верительных грамот, но Николай II терпел все.
Новый, 1917 год ознаменовался переменами в кабинете министров и еще большим унынием. Князь Голицын, назначенный председателем Совета министров, был живой иллюстрацией французского слова «рамолли». Он ничего не понимал, ни о чем не ведал, и только Ники или Аликс могли бы объяснить, что заставило их возлагать надежды на этого старого царедворца, не имевшего никакого административного опыта. Вместе с министром внутренних дел Протопоповым – истеричным трусом и бывшим либералом, превращенным магией Распутина в ортодоксального консерватора, – они представляли собой пару, необычайно подходящую для последнего акта «Гибели нации».
В начале февраля 1917 года я получил предложение из Ставки принять участие в работах в Петербурге комиссии с представителями союзных держав для выяснения нужд нашей армии в снабжении на следующие двенадцать месяцев. Я радовался случаю увидеться с Аликс. В декабре я не счел возможным усугублять ее отчаяния, но теперь мне все-таки хотелось высказать ей мое мнение. Я ожидал каждый день в столице начала восстания. Некоторые «тайноведы» уверяли, что дело ограничится тем, что произойдет «дворцовый переворот», то есть царь будет вынужден отречься от престола в пользу своего сына Алексея, и что верховная власть будет вручена особому совету, состоящему из людей, которые «понимают русский народ». Этот план поразил меня. Я еще не видел такого человека, который понимал бы русский народ. Вся эта идея казалась измышлением иностранного ума и, по-видимому, исходила из стен британского посольства. Один красивый и богатый киевлянин, известный дотоле лишь в качестве балетомана, посетил меня и рассказывал мне что-то чрезвычайно невразумительное на ту же тему о дворцовом перевороте. Я ответил ему, что он со своими излияниями обратился не по адресу, так как великий князь, верный присяге, не может слушать подобные разговоры. Его глупость спасла его от более неприятных последствий.
Я снова посетил Петроград, к счастью, в последний раз в жизни. В день, назначенный для моего разговора с Аликс, из Царского Села пришло известие, что императрица себя плохо чувствует и не может меня принять. Я написал ей очень убедительное письмо, прося меня принять, так как мог остаться в столице всего на два дня. В ожидании ее ответа я беседовал с разными лицами. Мой шурин Миша тоже был в это время в городе. Он предложил мне, чтобы мы оба переговорили с его царственным братом, после того как мне удастся увидеть
Аликс. Председатель Государственной думы М. Родзянко явился ко мне с целым ворохом новостей, теорий и антидинастических планов. Его дерзость не имела границ. В соединении с его умственными недостатками она делала его похожим на персонаж из мольеровской комедии.
Не прошло и месяца, как он наградил прапорщика лейб-гвардии Волынского полка Кирпичникова
Георгиевским крестом за то, что он убил перед фронтом своего командира. А девять месяцев спустя Родзянко был вынужден бежать из Петрограда, спасаясь от большевиков.Я получил наконец приглашение от Аликс на завтрак в Царском Селе. Эти завтраки! Казалось, половина лет моей жизни была потеряна на завтраки в Царском Селе!
Аликс была в кровати и обещала принять меня, как только я встану от стола. За столом нас было восьмеро: Ники, я, наследник, четыре дочери государя и флигель-адъютант Линевич. Девушки были в форме сестер милосердия и рассказывали о своей работе в госпиталях. Я не видел их с первых недель войны и нашел возмужавшими и очень похорошевшими. Старшая, Ольга, была похожа характером на свою тетку и тезку великую княгиню Ольгу Александровну. Вторая – Татьяна – была самой красивой в семье. Все они были в превосходном настроении и в полном неведении относительно политических событий. Они шутили со своим братом и расхваливали тетю Олю. Это было в последний раз, когда я сидел за столом в Царском Селе и видел царских детей.
Мы пили кофе в лиловой гостиной. Ники направился в прилегающую спальню, чтобы сообщить о моем приходе Аликс.
Я вошел бодро. Аликс лежала в постели в белом пеньюаре с кружевами. Ее красивое лицо было серьезно и не предсказывало ничего доброго. Я понял, что подвергнусь нападкам. Это меня огорчило. Ведь я собирался помочь, а не причинить вред. Мне также не понравился вид Ники, сидевшего у широкой постели. В моем письме к Аликс я подчеркнул слова: «Я хочу вас видеть совершенно одну, чтобы говорить с глазу на глаз». Было тяжело и неловко упрекать ее в том, что она влечет своего мужа в бездну в присутствии его самого.
Я поцеловал ее руку, и ее губы едва прикоснулись к моей щеке. Это было самое холодное приветствие, с которым она когда-либо встречала меня с первого дня нашего знакомства в 1893 году. Я взял стул, придвинул его близко к кровати и сел против стены, покрытой бесчисленными иконами и освещенной голубыми и красными лампадами.
Я начал с того, что, показав на иконы, сказал, что буду говорить с Аликс как на духу. Я кратко обрисовал общее политическое положение, подчеркивая тот факт, что революционная пропаганда проникла в гущу населения и что все клеветы и сплетни принимались им за правду.
Она резко перебила меня:
– Это неправда! Народ по-прежнему предан царю. – Она повернулась к Ники. – Только предатели в Думе и в петроградском обществе мои и его враги.
Я согласился, что она отчасти права.
– Нет ничего опаснее полуправды, Аликс, – сказал я, глядя ей прямо в лицо. – Нация верна царю, но нация негодует по поводу того влияния, которым пользовался Распутин. Никто лучше меня не знает, как вы любите Ники, но все же я должен признать, что ваше вмешательство в дела управления приносит престижу Ники и народному представлению о самодержце вред. В течение двадцати четырех лет, Аликс, я был вашим верным другом. Я и теперь ваш верный друг, но на правах такового я хочу, чтобы вы поняли, что все классы населения России настроены к вашей политике враждебно. У вас чудная семья. Почему же вам не сосредоточить ваши заботы на том, что даст вашей душе мир и гармонию? Предоставьте вашему супругу государственные дела!
Она вспыхнула и взглянула на Ники. Он промолчал и продолжал курить.
Досадно, что, говоря о поведении последнего царя в минуты отчаяния, я вынужден повторить одну и ту же банальную фразу: «Он промолчал и продолжал курить». Но что я могу поделать, если любое другое описание его отношения, скорее всего, исказило бы правду?
Я продолжал. Я объяснил, что, каким бы ни был врагом парламентарных форм правления в России, я был убежден, что, если бы государь в этот опаснейший момент образовал правительство, приемлемое для Государственной думы, то этот поступок уменьшил бы ответственность Ники и облегчил его задачу. – Ради бога, Аликс, пусть ваши чувства раздражения против Государственной думы не преобладают над здравым смыслом. Коренное изменение политики смягчило бы народный гнев. Не давайте этому гневу взорваться.