Воспоминания

– Не обижайтесь, – сказал я. – В конце концов, кто виноват, что мы вышли из драки именно тогда, когда союзники больше всего в нас нуждались?

Мой собеседник фыркнул и показал на батальон португальцев.

– А как же они? – спросил он. – Очень много они сражались, верно?

Его вопрос остался без ответа. По правде говоря, нам лучше было остаться дома и избавить себя от ненужного унижения, но тогда мы не были бы типичными русскими, которые обожают горевать на публике.

Куда бы я в тот день ни шел, всюду встречал русских. Они стояли группками на Елисейских Полях, на Больших бульварах и на тенистых улицах Пасси; они разговаривали так, как могут только русские. Не слушая друг друга, собеседники снова и снова повторяли свои доводы, накручивая себя в высшей степени. Конечно, всех злило, что Франция забыла о многочисленных жертвах, понесенных ее первой союзницей. Несмотря на три миллиона убитых русских, Фош как ни в чем не бывало гарцевал под Триумфальной аркой… Однако меня куда больше заботила судьба выживших. В тот день в Париже их было не меньше ста тысяч, и это был лишь авангард, лишь небольшая доля приближающихся толп беженцев.

Поражение белой армии Юденича на северо-западе России и сдача Одессы флотом союзников на юго-западе положили начало эмиграции, которая нарастала последующие пять лет; ничего подобного цивилизованный мир еще не видел. Адвокаты и врачи, художники и писатели, банкиры и купцы, офицеры и казаки, политики и авантюристы, крестьяне и домовладельцы – все классы населения России были представлены в Пасси. Беженцы полюбили его без всяких особых причин, кроме того, возможно, что Пасси – самый дорогой и престижный район Парижа. Одни бежали из России, опасаясь расстрела, другие просто понимали, что в Стране Советов им не будет места. Они прибывали во Францию, потому что корабли шли из Константинополя в Марсель и потому что они всегда мечтали увидеть Париж. Если бы они знали, что никогда не вернутся на родину, возможно, они предпочли бы мужественно встретить пулю или стоять в очереди за хлебом.

Первое время приехавшие в Париж надеялись, что в ближайшем будущем поменяются местами с Лениным; у них развилось то, что на жаргоне беженцев 1918–1923 годов называлось «сидеть на чемоданах». Они жили сегодняшним днем, занимали друг у друга деньги и обещали своим домовладельцам и бакалейщикам, что их счета будут оплачены, как только «Россия снова станет Россией». Заголовки их газет – в то время в Париже выходило три русские газеты – каждое утро уверяли, что Красная армия вот-вот взбунтуется и что в Москве постоянно держат под парами поезд для перепуганных глав Советов. Подобные сведения обнадеживали.

Статьи перепечатывали французские газеты, помогая завоевывать доверие мясников и трактирщиков. Казалось, нет смысла ни искать работу, ни обустраиваться, ведь через месяц-другой в России «восстановят порядок»! Поэтому эмигранты сидели на открытых террасах кафе и в клубах за столами, покрытыми зеленым сукном, и гадали, в каком состоянии они застанут свои усадьбы, когда вернутся. Они пробовали силы в баккара и «железке». Удача обычно отворачивалась от них; многие проедали украшения или деньги, которые им удалось вывезти с собой, но у них всегда оставался Париж, город, который принимал всех, который понимал, что жизнь коротка, а подлинная радость – редкая птица. Правительство Третьей республики, возможно, несправедливо обошлось с Россией, зато изобретательный метрдотель «Телемской обители» сохранял невероятную способность угадывать присутствие тысячефранковой купюры в кармане русского гостя, чьего лица он не видел с прошлого века.

– Жюль, вы помните меня?

– Ну конечно! Месье прибыл из Киева. Он любит есть икру столовой ложкой и предпочитает общество умных дам. Гарсон! Еще одну бутылку «Клико» 1903 года!

2

В поисках исторических параллелей парижские газеты вспоминали французскую эмиграцию 1791–1793 годов, хотя бегство нескольких тысяч аристократов, напуганных лязгом гильотины и красноречием Робеспьера, не имело почти ничего общего с массовым исходом двух с лишним миллионов интеллектуалов и торговцев. В Париже 1919 года не было Екатерины Великой; перед русскими беженцами не распахнулись двери дворцов. Самое же главное, в Пасси совершенно отсутствовала та общность политических взглядов, которая объединяла графов и шевалье, бежавших в Кобленц и Санкт-Петербург. Французские эмигранты 1791–1793 годов все до одного были роялистами, хотя одни поддерживали будущего Людовика XVIII, а другие – герцога Орлеанского. Русские беженцы 1919 года разделились на многочисленные политические партии и друг друга ненавидели гораздо сильнее, чем большевиков. Подавляющее их большинство считало себя республиканцами, причем республиканцами буржуазного типа, которые рассуждали о «свободе» языком Пуанкаре или Гувера. Они были республиканцами того квазисоциалистического толка, который производит во Франции миллионеров-юристов, а в Соединенных Штатах – миллионеров – издателей радикальных еженедельников. Наконец, немалая их часть принадлежала к сторонникам Второго Интернационала; они охотно перешли бы в советскую веру, согласись Ленин принять их сотрудничество.

Никто, кроме одного плохо информированного американского корреспондента, не мог бы назвать эту разноцветную армию «белой русской эмиграцией». Красные, розовые, зеленые и белые всех оттенков – все они ждали падения большевиков, чтобы им можно было вернуться в Россию и возобновить свои свары, прерванные Октябрьской революцией. Тем временем им приходилось сражаться на страницах парижских газет и на платформе того самого душного зала на рю Дантон, где в начале 1900-х годов Ленин громил заблуждения Плеханова.

Как-то под вечер, сидя с аперитивом на террасе «Кафе дела-Тур» на площади Альбани, я заметил двух мужчин, которые смотрели друг на друга с нескрываемой ненавистью. Их лица казались мне знакомыми, их часто фотографировали; они были связаны с какими-то неприятными воспоминаниями. Их столики располагались довольно далеко, а кафе было переполнено, и все же они испепеляли друг друга взглядами, как будто «играли в гляделки». Должно быть, вскоре они узнали меня, потому что спустя какое-то время оба развернулись ко мне, не скрывая любопытства. «Должно быть, русские, – подумал я, – и, очевидно, мои враги, но кто?» Какое-то время я наблюдал за старшим из двух и вдруг вспомнил. Савинков! Убийца моего кузена, московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, позже военный министр Временного правительства, затем – платный агент союзников в Сибири. За его голову большевики назначили огромную награду! [5]

5

Савинков возглавлял Боевую организацию эсеров и участвовал в подготовке ряда терактов, в том числе убийства Сергея Александровича, но непосредственным исполнителем стал Каляев. Вернувшись в Россию, Савинков был комиссаром Юго-Западного фронта; позже стал управляющим Военного министерства и товарищем военного министра (военным министром был сам премьер Керенский). После Октябрьской революции создал в Москве Союз защиты Родины и Свободы, после подавления заговора находился в Казани в отряде Каппеля; позже уехал с военной миссией во Францию. В 1919 г. вел переговоры с правительствами Антанты о помощи Белому движению.

Впервые я увидел его наполеоновский профиль в циркулярах Департамента тайной императорской полиции, затем на большевистских плакатах, расклеенных по всей России, в которых «всех честных пролетариев» призывали «расстрелять на месте» мерзкую буржуазную змею. Я сразу узнал бы его, если бы он так сильно не постарел и не растолстел.

«Так-так, – сказал я себе, – в своих белых гетрах и с гарденией в петлице ты, конечно, мог бы сойти за английского биржевого маклера в отпуске или ушедшего на пенсию крупье из Монте-Карло – за кого угодно, кроме легендарного бомбиста. Интересно, на кого ты так злобно смотришь? Может, на какого-нибудь видного большевика, который инкогнито приехал во Францию?»

Но ничто во внешности того русского не указывало на советское происхождение. Во-первых, он был одет опрятно, по моде среднего класса, в то время как приезжие из Москвы либо совершенно не следили за своим внешним видом, либо разгуливали в ярких галстуках и шелковых рубахах. Я принял бы его за бывшего агента охранки, который мог вести дело Савинкова в довоенные времена, но потом обратил внимание на его глаза и бледные, непропорциональные уши, которые казались ненормальными разрастаниями на шее. В его маленьких водянистых глазах угадывались злоба и склонность к обману. Мне вспомнились слова Мирабо, который дал такую характеристику Барнаву: «Barnave, tu as les yeux froids et fixes, il n’y a pas de divinite en toi» [6] . И тогда я вспомнил! «Великий оратор» русской революции! Премьер-министр, который угрожал «запереть свое сердце, а ключ выбросить в море»! Человек, который отказался санкционировать отъезд Ники и царской семьи в Англию и настоял на их переводе в Сибирь… Я подозвал официанта.

6

«Барнав, твои глаза холодны и неподвижны, в тебе нет божественности» (фр.).

– Прав ли я? – спросил я. – Вон тот господин – Керенский?

Официант покраснел.

– Простите, монсеньор, но кафе – публичное заведение. К сожалению, мы обязаны пускать всех, кто способен заплатить за чашку кофе.

Он не мог понять причины моего истерического смеха. Почти никто из французов не оценил бы пикантности сцены. Надо быть русским и пережить двадцать лет покушений и бунтов, чтобы оценить тонкую насмешку судьбы! На террасе дешевого парижского кафе встретились Савинков, Керенский и великий князь – все трое в совершенно одинаковом положении. Не в состоянии вернуться в Россию, не желающие забыть прошлое, они давятся от беззубой ненависти, не зная, смогут ли остаться во Франции и по-прежнему пить кофе на террасах… Ощущение было чем-то совершенно новым. Ничего подобного не испытывали ни французские эмигранты конца восемнадцатого века, ни строптивые Стюарты. Никогда Робеспьер не сидел с герцогом Орлеанским в номере на грязном постоялом дворе в Филадельфии, который последний был не в состоянии оплатить, и никогда Кромвель не скакал бок о бок с Карлом II по грязным полям Бургундии в поисках еды и займа в размере пяти фунтов.

3

Кафе и рестораны, метрдотели и официанты… Декорации скромны, а список действующих лиц в чем-то демократичен. Правда, у русских беженцев 1919 года ушло еще несколько лет на то, чтобы достичь земли обетованной, полной сомнительных титулов. Пока они находились в Европе, в климате, неблагоприятном для роста количества «близких друзей царя» и «доверенных лиц» царицы, им приходилось общаться с простолюдинами и ходить в дешевые забегаловки. На раннем этапе изгнания они знакомились с американцами, которые говорили хорошо, пусть и немного громко. Новые знакомые подсказали им, что в западном мире не хватает ресторанов. На великом русском пути, который вел из Константинополя в Голливуд через Париж, Нью-Йорк и Чикаго, еще можно найти несколько тотемных столбов того странного безумия, какое охватило беженцев начала 1920-х годов. Они почти ничего не смыслили в кулинарии, еще меньше разбирались в маркетинге и не привыкли «служить», однако открывали рестораны. Запойные пьяницы и обжоры, они жевали сэндвичи с ветчиной на террасах парижских кафе и мечтали, как будут протирать дорогую посуду и серебряные ведерки для шампанского. В качестве посетителей кафе они немного могли себе позволить; став рестораторами, они надеялись списывать собственные пиры на убытки заведения.