Воспоминания

Господин захвачен врасплох.

– Что не так с русскими, – спрашивает он, – разве мы не платим хорошо?

– Деньги – еще не все, друг мой, – отвечает проститутка. – Я лучше пойду с французом, который обокрадет меня, или с американцем, который меня изобьет, чем с русским. Ступайте, друг мой!

– Но почему? Вы должны назвать мне причину!

– Почему? И вам еще хватает наглости спрашивать меня: почему?! Разве вы сами не понимаете? Что ж, я все вам объясню. Вот в чем дело. У вас есть привычка сначала брать все, что женщина может вам предложить, а потом рвать на себе волосы, плакать и рассказывать о вашей красивой невесте

Соне, чистейшей девушке на свете. Она не должна губить свою жизнь с человеком, который делит постель с французской проституткой. Прощайте, друг мой! Передавайте привет месье Достоевскому.

Я знаю все, что нужно знать о русских изгнанниках. Я делил с ними хлеб, и их страдания не были для меня чуждыми. Я видел их героические попытки начать новую жизнь, и я не закрываю глаза на их уродливые недостатки. Признаю, что на каждого русского мошенника, который женился на американской миллионерше, есть сотни, которые погибли во французском Иностранном легионе, и тысячи, которые голодали в Турции; на каждого дешевого водевильного актера, который изображает «бывшего солиста его императорского величества» на Бродвее, есть сотни обладателей огромного таланта, которые водят такси в Париже или работают на сталелитейных заводах в Пенсильвании; что на каждого авантюриста, который вышибает слезы из слушателей, повествуя о своих «утраченных миллионах», есть множество бывших мультимиллионеров, которые не заикаются о своих железных дорогах и фабриках в России. Но несмотря на все это, есть что-то, что не сможем и не захотим забыть ни я, ни История: два миллиона русских изгнанников, тех же самых людей, которые вначале взяли от империи все, что она могла им дать, – защиту против толпы, право эксплуатировать крестьян, недоплачивать рабочим и штрафовать акционеров, вести уютную и удобную жизнь. Потом, когда империя уже ничего не могла им дать, они сидели на краю кровати, плакали и жаловались, что не сохранили верности мечте своей молодости, красивой девушке по имени Революция.

Иногда мне кажется, что царю повезло окончить свои дни именно так. Как бы он чувствовал себя, если бы ему пришлось жить в Париже или Нью-Йорке и слушать, как люди, бросившие его, когда он больше всего в них нуждался, описывают уличным зевакам «славу и блеск империи»? Всю жизнь у него не было ни единого друга среди его подданных. Теперь в одном лишь Голливуде он бы обнаружил тысячи своих «друзей». Будь в его распоряжении столько «адъютантов» и «гвардейцев», сколько можно встретить за неделю на коктейлях в Нью-Йорке, он сейчас был бы жив и сидел на троне своих предков.

Глава V Это случилось в Биаррице

1

Однажды утром в январе 1919 года, когда я жил в парижском «Ритце» в ожидании перемены участи, при моем появлении в ресторане меня встретили наполовину любопытные, наполовину взволнованные взгляды. Разговоры за всеми столиками прекратились, и все головы повернулись в мою сторону. Я посмотрелся в зеркало, ожидая увидеть порванный рукав или, по крайней мере, незастегнутую пуговицу. Ничего, кроме нарушения этикета такого рода, не могло вызвать столь сильную реакцию, ибо к тому времени я давно перестал быть новинкой в «Ритце».

Успокоив свои опасения, я сел за столик, заказал завтрак и начал просматривать почту. Может быть, думал я, пришло письмо с какими-нибудь потрясающими новостями, которые уже известны всем в Париже. Я снова ошибся. Я нашел несколько счетов, несколько просьб дать автограф и приглашение на вечерний прием от моего старого друга герцогини де Брольи. Больше ничего. Не было даже угрожающих посланий от какого-нибудь эксцентричного коммуниста.

Видя, что на меня по-прежнему смотрят, я пожал плечами и развернул утреннюю газету.

Мое внимание привлекла смазанная групповая фотография на первой полосе. Я не узнавал лиц, но все мужчины были в форме российской императорской гвардии. Я посмотрел на подпись и только тогда заметил заголовок, который гласил:

«Расстреляны четыре русских великих князя. Великие князья Николай, Георгий, Павел и Дмитрий [14] , два родных и два двоюродных брата великого князя Александра, который в настоящее время находится здесь, вчера были расстреляны в Санкт-Петербурге».

14

Великий князь Николай Михайлович (1859–1919) и великий князь Георгий Михайлович (1863–1919), родные братья великого князя Александра Михайловича; великий князь Павел Александрович (1860–1919), шестой сын императора Александра II и его супруги императрицы Марии Александровны; великий князь Дмитрий Константинович (1860–1919), третий сын великого князя Константина Николаевича, внук Николая I.

Вот и все. Сама статья состояла из нескольких строк. Никаких подробностей не сообщалось, кроме того, что «место захоронения четырех великих князей не раскрывается советским правительством».

Помню, как я сложил газету и попытался сунуть ее в боковой карман, что было довольно трудно, учитывая большой размер французских ежедневных газет. Я не был ошеломлен. Я знал, что нечто подобное должно было случиться рано или поздно. Много недель и месяцев я ждал сообщения, но теперь, когда самое страшное случилось на самом деле, разум мой вдруг отказался функционировать, и я не мог понять причин, по которым убили четырех человек, всегда стоявших в стороне от политики. Какую угрозу могли они представлять для победоносного шествия революции?

Какое-то время я думал о них и об их жизни. Николай – мечтатель, поэт, историк с явно республиканскими симпатиями, разочарованный холостяк, который боготворил память о своей единственной любви, королеве одной скандинавской страны. Георгий – скромный немногословный мальчик, который хотел, чтобы его оставили в покое с его живописью и детьми. Дмитрий – воинственный великан, страстный лошадник, признанный и пылкий женоненавистник, библеист и пророк Армагеддона. Павел – красивый, добросердечный, необычайно счастливый в своем морганатическом браке, совершенно равнодушный к монархии и власти… [15] Наверное, даже самые безжалостные коммунисты сознавали полнейшую бессмысленность этого убийства.

15

В мемуарах белого генерала П.Р. Бермондт-Авалова есть упоминание о заговоре с целью свержения с помощью немцев советского правительства и реставрации монархии, в котором участвовал великий князь Павел. Степень достоверности этой информации, противоречащей словам автора «Мемуаров», оценить трудно.

Я гадал, что мне делать дальше и есть ли способ узнать какие-то дополнительные подробности.

Развернувшись, я увидел метрдотеля. Он стоял у меня за спиной с подносом в руках, возможно наблюдая за моей реакцией. Наши взгляды встретились. Я вспомнил, что он всегда особенно любил обоих моих братьев.

– Монсеньор, несомненно, предпочтет, чтобы завтрак отнесли ему наверх, – вполголоса заметил метрдотель.

Его слова вернули меня к действительности. Я заметил устремленные на меня пристальные взгляды. Наверное, все ждали какого-то театрального жеста.

– Оливье, вы очень добры, – сказал я, наверное, слишком сухо, – но мне удобно и здесь.

Итак, я остался за столом и начал медленно завтракать. Взгляды всех сидевших в зале были сосредоточены на мне. Все словно задавались вопросом, как может человек, чьих близких родственников совсем недавно убили, намазывать хлеб маслом и класть сахар в кофе.

Вечером я пошел на прием, который устраивала герцогиня де Брольи, и мне снова пришлось сражаться с воинствующими условностями.

– Как, вы здесь? – шептали люди, привыкшие измерять глубину горя по скорбному выражению лица и широте черной ленты на рукаве.

– Почему бы и нет? – отвечал я и отходил.

Не было никакого смысла объяснять им, что ни одна расстрельная команда на свете не способна уничтожить искру бессмертной энергии и неустанного стремления, известного мне под именем великого князя Николая Михайловича. Едва ли есть смысл обсуждать Веру и Предубеждение. Свои убеждения я сохранил в неприкосновенности. Кое-кто, воспользовавшись случаем, говорил, что я «пил шампанское и танцевал», в то время как моих убитых братьев хоронили в братской могиле. Я жалел недоброжелателей. Они считали меня дикарем.