Воспоминания

Молодому профессору пришлось на первых порах идти против течения, т. е. надо было разрушать установившиеся традиции, специфически московские, и внедрять более разумные и правильные взгляды в вопросах как чисто фортепианной игры, так и отношения к художественному творчеству. Перешедшим на 6-й курс казалось странным и обидным играть легкие этюды или сочинения Моцарта и т. д. И так как у разнородного и разнокалиберного класса не было ни настоящей, удобной и естественной постановки руки, ни правильного взгляда на задачи художественного исполнения, то Сафонову пришлось на первых порах проделать немало черной работы и положить много труда и энергии, чтобы получить какие — либо результаты.

В это время я почти ежедневно бывал в классе, и часто после утомительного дня работы Сафонов звал меня с собой в Лоскутную, где он обедал. Там он часто жаловался, что ему достался трудный класс, а я, уже познакомившись со своими новыми товарищами и убедившись, что это все народ серьезный и готовый работать, утешал его. И действительно! В самом скором времени класс проникся любовью и доверием к новому профессору, и он мог требовать все, что угодно. На 6-м и 7-м курсах охотно играли 2- и 3-голосные инвенции Баха, этюды Черни ор. 299, Крамера и т. п. (Гуммель, Моцарт, Фильд, Мендельсон, Шольберг). Учащиеся проникались сознанием, что легких вещей нет и исполнить в совершенстве сонату Моцарта составляет почтенную и художественную задачу. Создавалась постепенно дружественная, музыкальная семья, объединенная любовью к своему учителю и горячим стремлением совершенствоваться в искусстве. Класс улучшался не по дням, а по ча сам. Сафонов не щадил ни времени, ни труда. Не связанный материальной необходимостью набирать частные уроки или переполнять свой класс в консерватории, он не ограничивался казенным, получасовым пайком для ученика, а часто — почти ежедневно, — не закончив занятий в консерватории в положенное время, он продолжал работать с нами у себя дома до поздней ночи. Чувствовалось, что “благо” учащихся составляло и “благо” учителя, и это взаимное благожелательство давало исключительно благотворные результаты.

Сафонов не ограничивался обучением, играя на фортепиано. Он обнаруживал огромное понимание значения искусства, глубоко и искренно любил его, умел ценить красоту всех эпох и времен и, благодаря своей образованности, раскрывал перед нами новые горизонты. Кроме того, он отлично разбирался в людях, характерах, правильно оценивал дарования, умел каждого направить, считался с индивидуальностью и при всем том был требователен и строг. Направив всю свою энергию на педагогическую деятельность, Сафонов раскрывал перед нами все лучшие стороны своей души. Это был добрый, заботливый учитель, внимательный к духовным и житейским нуждам своих учеников. И не только учеников. Сафонов, избалованный благоприятными условиями жизни, необычайно чутко относился к нуждающимся. Мне приходилось исполнять такого рода поручения его, особенно перед Пасхой, которые глубоко трогали меня и сильнее привязывали к любимому учителю. Словом — Сафонов этого периода — превосходный учитель, превосходный художник и чудный человек.

Соответственно этому вокруг него создалась совершенно исключительная атмосфера. Дома — теплый, сердечный, здоровый семейный уют; в классе — взаимно — любовное трудовое отношение к делу; в обществе — ряд благожелательных и расположенных друзей; в консерватории — постепенное признание товарищами достоинств нового коллеги и увеличение его сторонников, среди которых сердечной простотой и искренностью особенно отличался молодой директор С. И. Танеев. Не раз заходил он к нам в класс во время занятий и со свойственной ему прямотой, не стесняясь присутствием учащихся, обращался за советами к своему новому товарищу относительно разных приемов игры на фортепиано. Все это поднимало в наших глазах престиж и авторитет учителя, и каждый из нас старался изо всех сил ему угодить.

Мне приходилось много работать, т. к. и на вечерах, и в ученических концертах я являлся пока единственным представителем класса.

Осенью первого года нашего пребывания в Москве консерваторию должен был посетить А. Рубинштейн. Ему готовили музыкальную встречу. Я должен был играть capriccio op.5 Мендельсона в редакции Бюлова. Или я переусердствовал, или — мне помнится — Сафонов заставил меня сыграть его подряд несколько раз, но я натрудил правую руку. С болью в руке играл я перед Рубинштейном и не сознавал всей важности начинающегося воспаления сухожилья, продолжая работать. Рука раздулась, и мне пришлось обратиться к знаменитому хирургу Склифосовскому, который совсем запретил играть правой рукой и прописал ходить ежедневно в клинику для массажа и электризации. Не желая терять времени, я стал усердно заниматься левой рукой: инвенции и чакону [166] Баха, переделанные Брамсом для одной левой руки. Играл все трудное для левой руки, в этюдах Клементи, и концертах Гуммеля, и в других вещах. Кончилось тем, что у меня заболела и левая рука.

166

Инвенция — небольшая двух — трехголосая пьеса. Чакона — первоначально: медленный танец испанского происхождения; затем в музыке: полифоническая композиция, как правило в миноре.

Все это совпало со временем, когда желание работать достигло своего высшего напряжения. С одной стороны, частые выступления, с другой — серьезная, сознательная и трудолюбивая атмосфера класса, в которой не было ленивых; все работа ли. Сафонов сумел быстро достичь таких результатов. К тому же в сезоне 85–86 гг. А. Рубинштейн осуществлял свою заветную мечту: представить в ряде концертов в главнейших центрах Европы наглядную историю постепенного развития фортепианной музыки. Таким образом создались знаменитые 7 исторических концертов, осуществляемых по — рубинштейновски. Каждый из 7 концертов он на другой день повторял бесплатно для музыкантов и учащихся музыки. Все желающие имели возможность слушать самое совершенное исполнение фортепианной музыки, от первых английских клавесинистов XVI века до новейшего времени. Рубинштейн возбуждал лучшие артистические стремления. Захватывая слушателей своим дивным исполнением, он внушал любовь к искусству и горячее стремление совершенствоваться. Мечтать о приближении к этому идеальному исполнению никому не приходило в голову, но в душе каждого оставалось сознание великого значения “такого” искусства, и это вызывало благородное побуждение работать и совершенствоваться на пользу того искусства, идеальным представителем которого [был] являлся А. Рубинштейн.

Трудно

представить

описать то мучительное душевное состояние, какое испытывает музыкант, находящийся на пути к осуществлению своих заветных стремлений, когда вдруг перед ним вырастает такое препятствие, как болезнь рук. Мучительное состояние растет и усиливается еще оттого, что неизвестно, вернется ли способность владеть руками, или уже никогда не будешь в состоянии играть В жизни Бетховена были такие мучительные шесть лет (от 1796–1802), когда великий композитор, в расцвете сил и творческой деятельности, начал глохнуть, и эго состояние привело его к знаменитому Гейлигеншедскому завещанию [167] , из которого видно, что мысль о смерти его не покидала, и от самоубийства спасла его горячая любовь к искусству. Я не мог привыкнуть к мысли, что не должен играть и должен дать полный отдых рукам. С компрессами на обеих руках я все же понемногу играл, и оттого, быть может, моя болезнь затянулась почти на целый год.

167

Heiligenstadter Testament (1802). Прогрессирующая глухота, первые признаки которой появились в 1797 г., заставила Бетховена весной 1802 г. уехать на несколько месяцев в Гейлигенштадт, в надежде, что уединение и покой приостановят болезнь. Но ожидания не оправдались. В октябре того же года, потеряв надежду на выздоровление и преследуемый мыслями о самоубийстве, Бетховен пишет так называемое Гейлигеншедское завещание в форме писем родственникам и друзьям, в которых, извиняясь перед ними за свое невыносимое поведение последних лет, вспыльчивость и раздражительность, выражает надежду на понимание его тяжелого положения.

За это время я выступил в ученическом концерте, на котором исполнил концерт Д-моль Баха с оркестром. Эти концерты были настоящим консерваторским праздником. Молодой и тогда уже любимый директор С. И. Танеев объединял в эти моменты всю консерваторию в дружескую семью. Глубокий и сердечный музыкант, он стремился возродить или, вернее сказать, впервые ознакомить учащихся, музыкантов и общество с про изведениями Баха и Генделя. Таким образом, учащиеся исполняли концерты Баха и оратории Генделя. Никогда не забыть тех исключительных переживаний, какие мы испытывали на репетициях, когда энтузиазм и любовь молодого директора к великим произведениям искусства передавались нам, и мы, исполненные восторга от прекрасной музыки, старались из всех сил выполнить все требования нашего руководителя. Так проходили оркестровые и хоровые репетиции. Не забуду и того особенного чувства, которое охватывает при первом исполнении с оркестром. На первой репетиции я совершенно растерялся и только слушал оркестр, механически исполняя свою партию. Но постепенно красота общего ансамбля так меня захватывал^], что каждая репетиция была высоким наслаждением. Я искренно удивляюсь тому, как редко исполняют эти дивные концерты Баха.

В Москве за 30 лет я в симфонических концертах ни разу не вспомню, чтобы кто — либо исполнял их, а между тем я помню, какой восторг вызвал в Петербурге пианист Чези исполнением Д-мольного концерта Баха. В Москве Игумнов исполнял Ф-мольный концерт Баха, но только не в симфоническом концерте; это сочинение оставило самое отрадное впечатление. Еще кое — кто в филармоническом концерте исполнял тройной концерт Баха, но мне не пришлось его слышать. Вот и все. А между тем какое огромное музыкальное богатство таится в этих произведениях. Заветной мечтой покойного С. И. Танеева было создание Баховского общества в Москве для пропаганды его творчества. Начало этому было положено в музыкально — теоретической библиотеке [168] исполнением органных сочинений Баха Танеевым и Богословским на два рояля и Баховскими циклами Симфонической капеллы Булычева [169] . Со смертью Танеева и отъездом Булычева эти прекрасные начинания заглохли, но надо надеяться, что союз артистических сил Москвы возродит и осуществит все эти прекрасные намерения. Нельзя не приветствовать отдельные попытки в этом роде, как, например, — исполнение Орловым и Сибором всех скрипичных сонат Баха, или концерты певицы Полины Доберт, в программы которых входили постоянно сочинения Баха, Генделя и др. Большое внимание старинным композиторам уделяет Оленина-Д’Альгейм, заслуги которой в развитии музыкального вкуса Москвы к серьезным вокальным концертам огромн[ы] [170] .

168

Общество “Музыкально — теоретическая библиотека”, организовано в 1908 г. Его возглавили Вячеслав Булычев (1872–1959), хоровой дирижер и композитор, и Сергей Танеев, композитор и музыкальный теоретик

169

Московская симфоническая капелла, организованная Булычевым в 1901 г. (по данным “Энциклопедического музыкального словаря”, Москва, 1966), в 1905 г. (по данным Большого энциклопедического словаря “Му зыка”, Москва, 1998).

170

В 1908 г. певица Мария Оленина-Д’Альгейм (1869–1970) вместе с мужем Пьером Д’Алыеймом (1862–1922), французским писателем и переводчиком, организовали “Дом песни” для пропаганды русской музыки

Я помню замечательную певицу Барби, которая вместе о пианистом Чези давала камерные концерты вокальной музыки. Эти концерты доставляли огромное наслаждение и приносили большую пользу. Но они были случайны, не носили постоянного характера. Оленина-Д’Альгейм в течение многих лет упрочила значение “песни”, и благодаря ей последняя получила широкое распространение. Если прибавить к этому серьезную продуманность каждой программы и нередко высокохудожественное исполнение ее, то понятно станет значение этой прекрасной артистки в музыкальной жизни Москвы.

Я уклонился в сторону. Вернусь к ученическому концерту. Кроме концерта Баха исполнялась также и кантата его, в которой была великолепная ария для контральто, сопровождаемая английским рожком. Пела ученица Попова, у которой был прекрасный голос, а на английском рожке играл гобоист Гуревич, впоследствии артист Императорских театров и дирижер. На концерте присутствовал великий князь Константин Николаевич, стипендиатом которого я состоял. В антракте он подходил ко всем участвовавшим и каждому говорил что — либо ласковое, меня он спросил, правда ли что Сафонов меня с собою из Петербурга привез? Не успел я собраться с духом ответить, как Сафонов сказал: “Нет, Ваше Высочество, он сам за мною поехал.” Константин Николаевич улыбнулся и ласково похвалил меня. Но самую большую радость мне доставило то, что и Сафонов, и Танеев были мною довольны. Тогда в концерте участвовал совсем юный Арсений Корещенко, ученик Танеева. Он превосходно играл прелестную фантазию с хором Бетховена, а другая ученица Танеева — Маурина исполняла с большим виртуозным блеском “Пляску смерти” Листа. Не помню, кто играл из учеников Пабста, кажется, Миллер (впоследствии Хорошевский-Миллер) и, кажется, Шопена. Помнятся мне хорошо этюд С-дур Рубинштейна на два рояля, исполненный очень хорошо Конюсом и Вильшау, но, кажется, это было в концерте следующего года. Из скрипачей выделялись Ю. Конюс и Д. Крейн. После концерта учащие и учащиеся собирались вместе, и вечер заканчивался веселой, дружной пирушкой.