Воспоминания

С этими вечерами связано у меня немало переживаний. В 1904 году начались студенческие беспорядки. На одном из исторических воскресных концертов наших, тотчас после антракта, когда мы вышли на эстраду исполнить последний номер, с хор раздался голос студента, громко заявившего: “В то время, когда вы тут слушаете музыку, ваших детей и братьев избивают на Тверской площади”. Мосле этого заявления продолжать концерт нельзя было, но и прекратить его нельзя было — по полицейским соображениям. Я обратился к публике с вопросом, желает ли она слушать дальше или нет. Публика благоразумно решила продолжать, чтобы спокойно, без демонстрации, разойтись. Последнюю часть мы играли при почти пустом зале. Это было в воскресенье, а в среду на той же неделе был назначен вечер Общества просвещения в зале Дворянского собрания, и как обычно с танцами. На другой день, после воскресенья, ко мне пришли студенты с требованием, чтобы танцев не было. Я сам был против танцев; «е отменить

их я не мог

официально я не мог, «в я уверял студентов, что их не будет, для чего употреблю все усилия. Они ничего слушать не желали и обещали сорвать вечер. Я был в очень затруднительном положении. С одной стороны полиция, дающая разрешение на эти вечера, столь важные для студентов. С другой — студенты, ничего не желающие слушать. Можно или совсем отменить вечер и потерять 12 тысяч, или официально дать его, как он разрешен, с танцами, которых, однако, я уверял, не будет. И знал, что не будет. Под таким тяжелым и неопределенным настроением я находился во вторник и среду. За час до вечера я получил официальную бумагу от градоначальника Трепова следующего содержания: “До моего сведения дошло, что на вечере, Вами устраиваемом, предполагается противоправительственная демонстрация. Так как Вы ответственное лицо на этом вечере, то предлагаю Вам при первом нарушении порядка и тишины призвать публику к порядку. Если это не поможет — велеть тушить свет и отменить вечер”. Под таким впечатлением я поехал на вечер. На улице, перед зданием масса молодежи. В вестибюле полно полицейских, которые не имеют права пройти в зал, кроме высших представителей полиции. Для студентов плата за вход была 50 коп., и они без конца проходили в зал. Тогда решили повысить цену, чтобы не так уж много было в зале горячих голов. Тогда они из группы в 4–5 человек выбирали одного — наиболее горячую голову, и все — таки цена в 2–3 р. их не останавливала. Я же решил затянуть концерт сколько только возможно, чтобы не оставалось времени для танцев. В антракте, который долго продолжался, студенты засыпали зал прокламациями, и высший полицейский чин с упреком подал мне таковую. Я его всячески успокаивал, что дальше этого не пойдет. Публика вела себя прекрасно. И когда я в третьем часу утра заявил, что поздно для танцев, музыка будет играть и публика может гулять но зале, то все приняли это спокойно, и вечер прошел благополучно.

Я забежал вперед. Придется вернуться к началу 90-х годов. Преподавание в институте, где начальницей была светлейшая княжна Ливен, а опекунами граф Олсуфьев и другие высокопоставленные лица, как — то само собой вводило меня, как артиста и педагога, в т[ак] наз[ываемую] аристократическую среду Москвы. Предводитель дворянства, князь Трубецкой, и его жена относились ко мне чрезвычайно тепло, ценя мои занятия с их дочерью, которая действительно очень успевала. Надо отдать справедливость этим кругам, отношение к музыке у них было “как надо”. А отсюда и отношение к представителям искусства. Семья Трубецких дала выдающихся общественных и научных деятелей. Один из них был ректором университета в самое трудное и ответственное время и держался как истинный “джентльмен”. Трубецкой — философ пользовался большим уважением [199] . В этой семье сумели оценить дарование Скрябина, музыка которого далеко не всем была понятна. Женщины этой среды были на большой высоте. Они задавали подчас тон, и это был гон высокого благородства. Однажды княжна Ливен передала мне приглашение графини Олсуфьевой, безвыездно жившей в своем имении — верст 50–60 от Москвы [200] . Предложение было дать вечер музыки и назначить гонорар. Семья эта мне не была знакома, и я решил, что если люди желают, чтобы артист приехал к ним за 50 перст, то должны хорошо заплатить. Собственно, не эго мною руководило. Демократическим убеждениям моим казалось до некоторой степени странным ехать за 50 верст зимою, на Рождество, играть неизвестно в какой среде, и я назначил гонорар 180 р., рассчитывая, что он неприемлем. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время княжна Ливен сообщила мне, что согласны и ждут в назначенный день.

199

Сергеи Трубецкой (1862–1905), философ и публицист, первый выборный ректор Московского университета; имел высокий моральный авторитет. См. об этом: Милюков П. Н. Воспоминания. Москва, 1991. С. 197; а также: Сабашников М. Записки. Москва, 1995. С.292, 559.

200

Графиня Анна Михайловна (ур. Обольянинова) (1835–1899), жена Адама Васильевича Олсуфьева (1833–1901). Имение Олсуфьевых Никольское — Обольяновка располагалось недалеко от станции Подсолнечная.

Поезлка эта и знакомство с этой семьей Олсуфьевых оставила во мне неизгладимое впечатление. Я выехал в 20-градусный мороз по жел[езной] дороге до ст[анции] Подсолнечная. Там ждали сани, запряженные цугом. Первый раз в жизни я совершал такую зимнюю поездку. Чудный зимний день, воздух, лес, тишина, поездка почти трехчасовая подействовали на меня сказочно. Я не заметил дороги, наслаждаясь исключительным по чистоте воздухом, зимним видом леса и ездой по девственно чистому снегу. Уже смеркалось, когда мы подъехали к дому. Никто меня не встретил — это был послеобеденный отдых. Полная тишина царила в доме. Мне был оставлен обед, а затем указали комнату, где я мог отдохнуть с дороги, я моментально заснул и удивился, когда меня стали будить. Мне казалось, что я только что заснул. И когда я спросил того, кто меня так деликатно будил, который час, то оказался 9-й час, и он, улыбаясь, сообщил, что вся публика в сборе. Будивший меня оказался старшим сыном графа Олсуфьева, Мих! аил I АдамовГич!. которого я при ближайшем знакомстве особенно оценил. Я вскочил как ужаленный, наскоро умылся, переоделся и в сопровождении Мих[аила] Адам[овича] спустился вниз. Я сразу попал в теплую атмосферу в буквальном и переносном смысле. Графиня встретила меня не как приглашенного за деньги артиста, а как гостя, который любезно согласился доставить самой разнородной аудитории наслаждение искусством. Переполненная зала состояла из самой разнородной публики — от высокородных аристократов, как графы и князья, до земского врача, народных учителей, священника и т. п.

Светлый зал, хороший рояль и заранее доброжелательная

публика

аудитория настраивали на хороший лад. К тому же длительный сон после грехчасовой езды чрезвычайно освежил меня, и я — как говорится — был в ударе и играл на редкость хорошо. Все как — то удавалось, и рояль на все отвечал. Создался тот контакт с аудиторией, при котором артист и слушатели составляют как бы одно целое. За ужином — после концерта — графиня посадила меня около себя и тут же заговорила о лете, предлагая провести лето у них. На мое заявление, что я женат и у меня трое детей, она сказала: “Флигель большой, и нам это нисколько не помешает”. Я был тронут и сказал, что приеду еще раз до лета, и тогда решим этот вопрос. Лето мы провели у Олсуфьевых. Тут я близко познакомился с средой, представляющей большой интерес.

Поместье Олсуфьево являлось до некоторой степени культурным очагом для всей округи. Кроме школы, библиотеки, больницы и т. п., которые обслуживали окружающие деревни, самый дом, его обитатели и особенно сама графиня, с ее благожелательным отношением к людям вообще и к окружающим в особенности, — все являлось привлекательным и влияло культурно на всех, соприкасавшихся с домом Олсуфьевых. Приятельница Л. Н. Толсто го. который не раз гащивал в Олсуфьеве, графиня как бы находилась под благодетельным влиянием проповедника общечеловечности. И хотя некоторые внешние проявления идей Толстого, как, например, самому прибирать за собой, не заставляя другого выносить утром ночную посудину, вызывали ее юмористическое замечание о том, что Толстой через весь дом шел с своей посудиной (дом старый, и не все удобства новейших приспособлений были налицо), тем не менее она понимала и то глубоко внутреннее, что заставляло великого человека так поступать. [Семья графов Олсуфьевых была Льву Ник. очень симпатична, в 1896 г. он писал Черткову: “Они такие простые, добрые люди, что различие их взглядов с моими и не различие, а не признание того, чем я живу, не тревожит меня. Я знаю, что они не могут, а что они желают быть добрыми и в этом направлении дошли докуда могли” [201] .] Детей она [Олсуфьева] старалась воспитать до некоторой степени в толстовском духе, и старший сын — Михаил Адамович! больше всех детей усвоил то отношение к жизни и людям, полное простоты и естественности, которое так привлекательно. С ним всегда было легко, каких бы сложных вопросов жизни ни касаться. Чувствовалось в нем постоянное искание, а не желание себя показать. У меня долго хранилась толстая книга — Библия и Евангелие на русском языке, подаренная им мне после многих религиозных и философских разговоров. Я ее оставил в России, уезжая в Палестину. Мих[аил] Адам[ович] не стремился ни к какой карьере и тихо, скромно, без всякого шума жил, довольствуясь тем, что “чисто мел у своего порога”. Он занимал какую — то общественную должность в небольшом уездном городе Московской губернии Дмитрове (кажется, уездный предводитель дворянства), жил в небольшом домике своем, и когда после революции князь Кропоткин приехал в Россию, то последние годы жизни провел в Дмитрове в домике Мих[аила] Адам[овича] [202] .

201

Цитата из письма Владимиру Черткову от 7 марта 1896 г. (письмо № 414). См. Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Москва, 1937. Т.87. С.358.

202

В Россию Петр Кропоткин (1842–1921) вернулся летом 1917 г. Последние три года прожил в Дмитрове, работая над “Этикой”.

Иное представлял его брат — Дм[итрий] Адам[ович]. он был как — то площе, менее глубок, довольно честолюбив и достиг, как граф Олсуфьев, положения члена Государственного совета, члена Государственной думы, был на виду, но не выказал каких — либо особых талантов, отличаясь несомненной порядочностью. Возможно, что в моих суждениях много субъективного, и, кроме того, я знал семью Олсуфьевых, когда я был очень молод и они молоды. Но такое впечатление у меня осталось. Дочь графини [203] (единственная У походила характером на старшего брата. Она работала для народа — в школе, библиотеке, больнице. Отличалась простотой обращения со всеми и не походила на графиню. Говорили, что она полюбила земского врача, готовая выйти за него замуж, но тут не выдержала мать, в ней заговорило чувство рода, и она была против брака. Граф Адам Васильевич] был тихий человек и как — то стушевывался перед графиней, которая задавала тон в доме. Добрый и кроткий, он не мешал ей устраивать жизнь по ее желанию. Трудно было сказать, насколько он соглашался со всем обиходом жизни. Блестящий придворный генерал, товарищ Александра III. с которым он играл в его домашнем духовом оркестре, он — возможно, с воцарением Николая II — удалился в деревню. Производил он впечатление доброго, хорошего человека.

203

Елизавета Олсуфьева (1857–1898).

Характерно то, что, проводя лето с семьей в среде, столь далекой от привычной мне, музыкальной и еврейской, мне ни разу не пришлось испытать мучительного чувства, когда касаются еврейского вопроса. И я на протяжении всей своей жизни и при многих случаях убеждался, что там, где чувствуют присутствие национального самосознания, к нему относятся с уважением.

Графиня Олсуфьева несомненно была выдающейся русской женщиной. И я через много — много лет, вспоминая о ней с чувством любви и уважения, с грустью думаю, как нам, евреям, недостает в нашей маленькой стране “женщины”. Они имеются, и не в малом количестве, в пролетарско — рабочей среде, и совершенно их нет в т[ак] наз[ываемой] буржуазно — аристократической среде. А как бесконечно много зависит от женщины. Вся жизнь складывается благодаря ей. Она дает тон жизни. К сожалению, часто среда эта напоминает ту семейную идиллию, которую писатель Успенский характеризовал: “муж грабит, а жена подбирает — и выходит семейный дом” [204] .

204

Цитата из статьи — обзора Г. Успенского “Мельком” (“Русские ведомости”, 12.09.1890).

Еще о двух русских женщинах, с которыми судьба свела меня на почве музыки и которые принадлежат к той же аристократической среде, как и Олсуфьевы: мать и дочь графини Панины [205] . Как часто в деятельности отдельных людей, обществ и даже государств мы наблюдаем движение по тому направлению, которого именно желают избегнуть. Таким парадоксом в политической жизни России 80-х и 90-х годов XIX века являлась ссылка “политических” в гор[од] Тверь. Тверская губерния издавна являлась очагом революции. Достаточно сказать, что знаменитое Прямухино бакунинское недалеко от Твери, что тверское земство всегда отличалось свободомыслием и что его адрес Николаю II удостоился замечания — “бессмысленные мечтания”, чтобы понять, что ссылка именно в Тверь не изменит политических воззрений людей “инакомыслящих”. Таким ссыльным в конце 80-х годов был мой дядя, врач для “бедных” в Одессе. Он не был революционером. Он видел ту одесскую бедноту, которая возмущала до глубины души и в которой невольно обвиняешь существующий порядок вещей и надеешься, что, изменив его, уничтожишь нищету и горе. Вот за это желание дядя Семен удостаивался не раз ссылки. В Твери старожилом был д-р Мих[аил] Ильич Петрункевич, в доме которого можно было встретить всех политических, заброшенных судьбой в этот город. Браг известного общественного и политического деятеля Ив[ана] Ил[ьича] Петрункевича. Мих[аил] Ил[ьич] привлекал к себе как личность. Когда я однажды навестил дядю в Твери, то познакомился со многими интересными людьми. В первую голову с Петрункевичем, с маститыми представителями семьи Бакуниных, братьями Александром и Павлом, а также с вдовой Алексея Бакунина, знакомство перешедшее в дружбу. О ней, о Мар[ии] Николаевне] Бакуниной, речь впереди. Среди остальных был и писатель Ал. Ив. Эргель. с которым впоследствии мы близко сошлись, когда он жил в Москве.

205

Дочь: Софья Владимировна Панина (1871–1957). Мать: Анна Сергеевна, в замужестве Петрункевич.

О Прямухине и его обитателях так много написано, что ничего не прибавишь. Разве только личное впечатление от посещения этого замечательного уголка. Начиная от дома, в котором все было огромно: комнаты, коридоры, самая постройка дома, крепкая, солидная, и кончая обиходом жизни, рассчитанным на множество людей, — во всем был какой — то размах. характеризующий семью Бакуниых. давшую такого богатыря, как Михаил Александрович [206] . За стол к обеду садилось от 20 до 30 человек, из которых половина не всегда была знакома хозяевам. Все было просто, хлебосольно, и приправой являлась интересная беседа.

206

М. А. Бакунин (1814–1876) — в молодости был участником московских философских кружков, гегельянец, друг Тургенева. Впоследствии — революционер — анархист

Об исключительной любви к музыке в семье Бакуниных немало писали. Знаменитые, незабвенные слова Михаила Бакунина, который с риском для жизни не побоялся пойти послушать 9-ю симфонию в исполнении Вагнера в Дрездене в 1848 г., останутся навсегда свидетельством глубокого проникновения в дух художника. Пораженный содержанием музыки, он сказал Вагнеру: “Все разрушится, исчезнет, одна только вещь будет существовать вечно, это — 9-я симфония Бетховена” [207] . Эта особенная способность бакунинская — глубоко проникать в дух и сущность вещей, заставляла с особенным вниманием относиться ко всему, что говорилось маститыми представителями этой семьи. ИвГан! Ил 1 ьич 1 Петрункевич. к голосу которого внимательно прислушивались тысячи людей, считал своим долгом во многом обращаться за советом к Бакуниным. Возможно, что “идеи”, исходящие из Тверской губ[ернии], обязаны многим семье Бакуниных. Так, напр[имер], Толстой писал Боткину 7.11.1862 г.: “Нынче я получил известие об одном из самых по моему мнению серьезных событий за последнее время; хотя событие это наверно останется незамеченным. Тверское дворянство постановило — отказаться от своих прав — выборов более не производить — и только — и посредникам по выбору дворянства и Правительства не служить. Сила!” [208] Это т[ак] наз[ываемое] Тверское дело произвело сильное впечатление на русское общество. Тринадцать тверских дворян, во главе с Алексеем Александровичем] Бакуниным, выступили с протестом против “положения 19 февраля”. Они были заключены в Петропавловскую крепость и преданы суду Сената [209] . Этого Алексея Бакунина я не знал, но зато был очень дружен с его вдовой (исключительной по правдивости и душевной глубине женщиной) Мар[ией 1 Ник[олаевной] и его детьми — дочерью Катей (моей ученицей) и сыном Мишей. Патриархом семьи в мое время был Александр Александрович (после смерти Михаила), а за ним Павел Алекс[андрович] — философ, кое — что написавший и философски тихо заканчивавший свои дни в своем небольшом поместье около

207

Тут смешаны несколько обстоятельств. Анархические выступления Бакунина в Европе в 40-х гг. и его связь с революционерами вызва ли гнев русского правительства, которое предложило своим посольствам отобрать у Бакунина заграничный паспорт и немедленно вернуть его в Россию под полицейский надзор. Отказ Бакунина вернуться повлек за собой решение Сената (октябрь 1844 г.) о лишении его дворянского звания, всех прав состояния и в случае появления его в России — ссылка в Сибирь на каторжные работы. Несмотря на это, в 1848 г. Бакунин принимает участие в работе тайных и полутайных революционных кружков в Германии. Зимой 1849 г. в Дрездене Вагнер готовит концерт, в котором собирается дирижировать 9-й симфонией Бетховена. На генеральную репетицию, тайно, скрываясь от полиции, прибывает Бакунин. Тогда он и сказал Вагнеру слова, которые цитирует Шор (история изложена в соответствии с воспоминаниями Вагнера, см.: Wagner R., Mein Leben. Bd. I. MGnchen, 1963. S.397–398).

208

См.: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинении. Москва, 1949. Т.60. С.417 (письмо № 232).

209

Выступление тринадцати тверских дворян, среди которых был член губернского присутствия А. А. Бакунин, происходило в феврале 1862 г. Тринадцать мировых посредников Тверской губернии подписали 5 февраля 1862 г. особый “журнал” Тверского губернского присутствия по крестьянским делам о неудовлетворенности положения 19 февраля 1861 г.; в этом документе говорится об окончательно определившейся “несостоятельности правительства удовлетворять общественным потребностям” и о необходимости скорейшего созыва “представителей от всего народа, без различия сословий” для выработки новых основных законов. Материалы об этом см. в анонимных статьях “Очерк Тверского губернского комитета по освобождению крестьян” (“Колокол” от 15 января 1860 г., № 61. С.503–504, а также: Никитенко А. В. Записки и дневники. СПб., 1904. Т.2. С.69–70

Ялты, в Щели, так оно называлось. Как — то однажды я вместе с Мишей Бакуниным прожил некоторое время в Щели. Утром рано мы шли купаться. Возвращались пешком (около 3 верст) по укороченной дороге каких — то остатков древних сооружений — виадуков. Казалось, что мы, живя в Щели, точно принадлежим какой — то далекой от конца 19-го века эпохе. Л образ жизни философа Павла Александровича], избавленного от всех житейских забот неутомимой и трудолюбивой женой [210] , казался мне не жизнью, а каким — то медленным угасанием. Тогда я с этим никак не мог примириться. Бакунин и угасание! Да и вообще казалось мне, что жить надо полной жизнью до последне го часа. Люди имущие очевидно рассуждают иначе. А ведь какие прекрасные люди. Какая задушевность, готовность идти навстречу каждому и всякому. При этом богатый внутренний мир, открытый для каждого. Таковыми были Пав[ел] Алекс андрович] и его жена. Настоящие Филемон и Бавкида [211] … Такою была и Мар[ия] Ник[олаевна], умиравшая почти в нужде после Октябрьской революции. Большую радость доставила мне возможность во время ее болезни снабжать ее питательными продуктами (икрой, вином и фруктами). Маленькая признательность с моей стороны за все то, что она всегда готова была сделать для других… Не бесследно проходили такие люди свой жизненный путь. То тут, то там возбуждают они чувства добра в людях, стремление к правде и справедливости. Семья Бакуниных, ее отношение к жизни и стремление облегчить народное горе отразились на всей деятельности Петрункевича, граф[ини] С. Паниной и мн[огих] других.

210

Жена П. А. Бакунина (1820–1900) — Наталья Семеновна Бакунина (Nathalie Bakounine).

211

В греческой мифологии благочестивая супружеская чета, получившая от богов в награду долголетие и возможность умереть одновременно.