Воспоминания

Глава 4 . [Антон Рубинштейн]

[Отрывок № 1]

Своей жизнью и деятельностью братья Рубинштейн как бы осуществляли эти высокие требования, которы[е] мы предъявляем к “учителю”. Оба — гениальные артисты, чуткие ко всему прекрасному, они вносили в свою игру ту простоту и естественность, которые являются тайной великих исполнителей и результатом их проникновения в глубину музыкального искусства. Способность с первых же звуков переселить [перенести] слушателя [в] ту особую атмосферу, которая связана с поэтическим смыслом и духом [исполняемого] произведения, способность держать слушателя под магнетическим обаянием

d тече пн

е

ос

е

й

во время своей игры и надолго оставлять в его душе глубокий след — этой способностью обладали братья Рубинштейн в высшей степени. Тайну своего исполнения они стремились передать своим ученикам, в которых они видели продолжателей своих традиций. Самоотверженно и бескорыстно работали они на поприще искусства и предъявляли высокие требования тем, с кем имели дело. Музыка — в их глазах — ни в коем случае не должна была превратиться только лишь в профессию; она должна была всегда оставаться призванием, для осуществления которого каждый музыкант должен стать всесторонне образованным человеком и цельной этической личностью. Антон Рубинштейн был требовательнее своего брата. Он знал, что “искусство не выносит ничего приблизительного”, и

добивался

во всем стремился к совершенству. В классе, на эстраде или в домашней обстановке вокруг него создавалась атмосфера благоговейного отношения к искусству. Как художник и человек, он оказывал на всех, кто приходил с ним в соприкосновение, [углубляющее], облагораживающее и преображающее влияние. Заветы Рубинштейна, которые воплотились в его личности и художественной деятельности, должны лечь в основу нашей музыкальной работы в Палестине. Недаром во время одной из моих бесед с Губерманом, когда мы оба мечтали о создании Высшей музыкальной школы в Палестине, [заветы] Антона Рубинштейна е

го личност

ь служили

для нас и его уче

ников

нам путеводной звездой.

[Отрывок № 2]

[…] [214] Его многозначительная речь, краткая, ясная и образная, его литературные опыты, блещущие искрами философского ума, наконец, его обаятельные личные качества — все носит на себе печать того, что так верно выражено словами поэта: “Прекрасное должно быть величаво…” [215]

Да, величаво прошел он свой жизненный путь, величавый лежит он перед нами в гробу, увенчанный лаврами всего мира, спокойный, нравственно удовлетворенный по отношению к своей родине, так как он мог еще при жизни видеть, что благодаря его трудам музыкальное искусство в России приобрело значение государственное. Пусть же все, кому сегодня выпало горькое счастье видеть в последний раз перед расставаньем навеки любимые черты мощного гения, подарившего человечеству много минут высоких наслаждений, воспитавшего не одно поколение артистических сил, навсегда сохранят в своем сердце этот прекрасный, величавый образ. Вечная память, вечная слава Антону Рубинштейну, недосягаемому виртуозу, великому композитору, устроителю музыкального образования русской земли!

214

начало отрывка не найдено.

215

См. примечание № 36 к главе “Что случилось в ноябре 1917-го, когда большевики только заняли Москву”.

Таким видела Россия образ создателя своей музыкальной культуры. Иначе осознавал себя сам Рубинштейн. Достигнув высших ступеней славы и почестей, пережив празднование 50-го юбилея художественно — артистической деятельности, какого не удостаивался ни до, ни после него ни один артист в России, Рубинштейн ч

у

ве

тву

е

т

испытывает глубокую неудовлетворенность.

Его охватывает чувство одиночества и отчужденности

Он чувствует себя одиноким и чужим в той стране, которой он посвятил свою жизнь и […] [216] вдохновение. “Кажется, я люблю Россию и служу ей, как только могу, — жалуется он в разговоре с одним русским писателем, — я русский дворянин, детей своих воспитываю в России, но я не свой. Я это чувствую всегда и во всем“.

Это сознани

е

отчужд

е

нности было результатом не толь

ко вн

е

шних условий жизни; оно связано было также и с DiiyT репной раздвоенностью композитора, нашло свое выражение

Еще ярче выразилось это чувство в [его] полном горечи афоризме: “Для евреев я христианин, для христиан я еврей; для русских я немец, для немцев — русский.” [217]

216

пробел в тексте.

217

У Рубинштейна: Для евреев я христианин, для христиан — еврей; для русских я немец, для немцев — русский; для классиков я будущник, будущникам — ретроград, и т. д. Заключение: ни рыба, ни мясо, существо достойное сожаления”. См.: Рубинштейн А. Г. Мысли и афоризмы. С. — Петербург, 1903. С. 113.

Это сознание отчужденности

[Такое

состояние

сознание] было результатом не только внешних условий жизни; оно было связано также и с внутренней раздвоенностью композитора. Еврей по своему происхождению [218] , западник по образованию общему и музыкальному [Рубинштейн], твердый и прямой в личной и общественной жизни, терял, казалось, под собой почву, когда пытался целостно определить свою личность и свое положение в современной ему культуре. Корни этого

духовного состояния

надо искать в

трагическо

м конфликте между его происхождением и окружающей его культурной средой.

218

Дед Рубинштейна со сторо ны отца, бердичевский купец Роман Рубинштейн, крестил свою семью, когда Антону Рубинштейну не было и двух лет. Мать — Клара Левенштейн, происходила из зажиточной еврейской семьи, приехавшей из Прусской Силезии

Трагедия еврейских художников творцов заключается в том, что они вырастают на чужой почве, в атмосфере

чуждой

культуры, чуждой их духу. Приспособляясь [sic!] к ней и проникаясь ею, они перестают быть самим[и] собой и теряют ту непосредственность и самобытность, которые

являются

[составляют] сущность всякого оригинального дарования. Подобно растению теплых стран, пересаженному в чуждую ему почву, на которой оно не в состоянии достигнуть полного расцвета своего, еврейские гении в атмосфере чуждой национальной культуры не в состоянии развернуть всех своих сил. Гению необходима своя национальная почва. Врастая глубокими корнями в нее и черпая из нее необходимое питание, он подымается на такую высоту, [на] которой, оставаясь сыном своего народа, он тем не менее принадлежит всему человечеству. Этой почвы недоставало еврейским композиторам, и ни один из них не мог достигнуть той степени самобытности, глубины и совершенства, какие, казалось, были предназначены им ему в силу их природного дарования.

[Отрывок № 3]

Вечная память, вечная слава Антону Рубинштейну, недосягаемому виртуозу, великому композитору, устроителю музыкального образования русской земли!

Рубинштейн всегда был для меня идеалом артиста и человека. В сезоне 1890 — 91 гг. я имел счастье пользоваться его музыкальными советами, приезжая для этого из Москвы в Петербург раз в месяц. То были не уроки, а сплошные откровения. Рубинштейн раскрывал передо мной все величие Бетховена и всю красоту Шопена, тут же сидя за вторым роялем и исполняя то, что я привозил ему.

Рубинштейн ждет еще подробной биографии и характеристики. Мне же только вкратце хочется коснуться некоторых сторон характера этой замечательной личности и тех условий, которые, на мой взгляд, помешали этому орлу развернуть вовсю свои мощные крылья в области музыкального творчества.

Трагедия ассимилированных ху#ож еврейских хуложниковтворнов в том, что они вырастают на чужой почве в атмосфере культуры, чуждой их духу. Приспособляясь [sic!] к ней и проникаясь ею, они перестают быть самими собою и теряют ту непосредственность и самобытность, которые составляют сущность всякого оригинального дарования. Подобно растению теплых стран, пересаженному в чуждую ему почву, на которой оно не в состоянии достигнуть полного расцвета своего, еврейские гении в атмосфере чужой национальной культуры не в состоянии развернуть всех своих сил. Гению необходима своя национальная почва. Врастая глубокими корнями в нее и черпая из нее необходимое питание, гений поднимается на такую высоту, при которой, оставаясь сыном своего народа, он, тем не менее, принадлежит всему человечеству. Вот

этому

этой почвы недоставало еврейским музыкальным гениям, и ни один из них не поднялся на ту высоту, какой м

ожно было ждать, взяв по

мог бы достигнуть, если взять во внимание силу природного дарования. На это еще 75 лет тому назад указывал Рихард Вагнер в своей знаменитой статье “Еврейство в музыке”. В ней Вагнер говорит, что у просвещенного еврейского музыканта нет гвер дой почвы под ногами. Рубинштейн выразился по этому поводу решительнее и ярче в афоризме, полном горечи: “Для евреев я христианин, для христиан я — еврей, для русских я — немец, для немцев я — русский. Вобщем ни рыба, ни мясо. Существо, достойное сожаления”.

Из всех ассимилированных композиторов Антон Рубинштейн, оторванный 3-х, 4-х лет от еврейской среды, сохранил, одпако, на протяжении всей своей жизни какую — то особую привязанность и к еврейским темам для опер, как “Маккавеи”, “Вавилонское столпотворене”, “Шуламит”, “Песня песней”, “Моисей”, “Иисус” и др. И также к еврейским напевам. Казалось бы, что именно ему, великому Антону, надлежало подняться на высоту истинного национального еврейского композитора. Но окружающая действительность и особенные условия жизни помешали ему познать самого себя и

исчерпать со дна души

выявить все духовное наследие нации, к которой он принадлежал по крови.

Семит по происхождению, западник по образованию общему и музыкальному и русский по своим симпати[ям] и деятельности, Рубинштейн, твердый и прямой в жизни, терял под собою почву, когда настойчиво желал быть русским. “Кажется, я люблю Россию и служу ей, как только могу. Я — русский дворянин, детей своих воспитываю в России, но я не свой. Я это чувствую всегда и во всем”, — говорил он по поводу того, что, несмотря на свою преданность отечеству, несмотря на все свои успехи и отличия, он чувствовал, что его все — таки считают инородцем. Во всех этих чувствах и словах слышится неподдельная горечь, характеризующая отчасти тот оттенок пессимизма, который мы замечаем у Рубинштейна! на вершине его славы. Эти чувства свидетельствуют о некоторой слабости, которая кладет тень па него, как на великий характер. Еврейское происхождение Рубинштейна несомненно. Оно сказалось и в некоторых характерных чертах его творчества, и [в] той настойчивости, с какой он шел к намеченной цели, и в той поразительной неутомимости, которая дала ему возможности быть одновременно и плодовитым композитором и виртуозом, овладевшим всей музыкальной литературой, и крупным администратором, и педагогом, и писателем. Своему происхождению он обязан веками закаленной энергии, какая характеризует жизненный путь его. Он этого не понял, и в этом его ошибка.

[Отрывок № 4]

В противоположность другим ассимилированным еврейским композиторам А. Рубинштейн, с 4-летнего возраста оторванный от еврейской среды, сохранил на протяжении всей своей жизни какую — то особую привязанность к

ерройск

восточным напевам и библейским темам. Казалось бы, что именно ему

надлежало бы

надлежит подняться на высоту истинно национального [еврейского] творчества. Однако условия жизни и окружающая действительность помешали ему познать самого себя и выявить духовное наследие нации, к которой он принадлежал по крови.

Вместо того, чтобы поставить в центр своего творчества

жившую в нем

[близкую ему] восточную мелодическую стихию и подчинить ей, как основной духовно — музыкальной силе, все остальные элементы своего искусства — гармонию, ритмику, форму,

вместо того, чтобы под знаком восточного — толоса

е

врейской

м

е

лодики поставить

[…] [219]

и достижения западноевропейского

музыкального наследия

и таким образом найти органический синтез национального духа и западноевропейской музыкальной культуры, как это сделали в области русской национальной музыки его современники — Глинка, Мусоргский, Бородин и др[угие]; Рубинштейн, всем воспитанием своим отлученный от своего народа, не только не взялся за

разр

е

шение

[осуществление] этой задачи, но и отрицал необходимость и возможность

осущ

е

ствл

е

ния

[разрешения] ее.

Осн

о

вные эл

е

менты его тиор

чес — тва, восточная мелодика и западно

е

вропейская традиция, не

слились в общий по

[тек]

, но продолжали жить в его произволе

ннях — самостоятельнон жнзныо.

219

слово неразборчиво